День про­шел совер­шен­но необыч­но. Хотя и рань­ше не было обыч­ных дней. Их вооб­ще не было, пото­му что рань­ше мог­ло бы быть толь­ко то, что было до того, как появи­лось вре­мя. То есть был один толь­ко тол­стый такой, как водит­ся зелё­ный, непро­гляд­ный и непро­ни­ца­е­мый кокон. Может, это и не я при­ду­мал, а наткнул­ся в какой-нибудь книж­ке, как часто быва­ет. Напри­мер, дав­ным-дав­но, где-то на краю дет­ства, проснув­шись, запи­сал в свой днев­ник (да-да, был у меня такой) при­снив­ше­е­ся сти­хо­тво­ре­ние, и было оно пре­крас­ным настоль­ко, что толь­ко на сле­ду­ю­щий день ото­ро­пе­ло осо­знал, что не я это сидел у окна в пере­пол­нен­ном зале, а Алек­сандр Блок. 

С того момен­та мои пред­став­ле­ния о сне и яви, насто­я­щем и выду­ман­ном, зна­чи­мом и тлен­ном пере­ки­пе­ли и выбуль­ка­лись эда­кой неве­со­мой пен­кой виш­нё­во­го варе­нья, сли­зы­вать кото­рую док­тор про­пи­сал вся­кий раз при появ­ле­нии асте­ни­че­ских син­дро­мов, как-то: вопро­сов о смыс­ле сего­дняш­не­го дня, бояз­ни уме­реть в неуроч­ный час (а не в два часа ночи, как ста­ти­сти­че­ское боль­шин­ство), или все­о­хва­ты­ва­ю­щей тре­во­ги по пово­ду так всё ещё и недо­чи­тан­ной Или­а­ды. Бес­пре­дель­ной лёг­ко­сти, убе­ди­тель­но­сти и кра­со­ты выдум­ки о героях/животных/богах/цветах/смертных застав­ля­ют отли­стать заму­со­лен­ную стра­ни­цу назад и насла­дить­ся сно­ва и ещё – как пен­кой варе­нья, на кото­рую сле­та­ют­ся, впро­чем, и дру­гие тва­ри божьи, а неко­то­рые так и оста­ют­ся навсе­гда в неж­ном без при­тор­но­сти пле­ну её боже­ствен­ной сла­до­сти. Одна­жды я уви­дел, как на край блюд­ца села бабоч­ка. Где она была до это­го вре­ме­ни? Чем зани­ма­лась? Что дела­ла? – всё это тут же ста­ло совер­шен­но неваж­ным. Быть может, толь­ко этим утром она с удив­ле­ни­ем выбра­лась из сво­е­го неук­лю­же­го коко­на, и по сей час успе­ла пови­дать все­го лишь с дюжи­ну цвет­ков. И пусть ей на роду напи­са­но не покла­дая кры­лы­шек пере­но­сить пыль­цу до сле­ду­ю­ще­го утра (одно­днев­ка, как-никак), она реши­тель­но и навсе­гда опу­сти­ла уси­ки в пен­ку. К заре её кры­лья сло­жи­лись, утрен­ний бриз слег­ка накло­нил тель­це к кром­ке блюд­ца, и бабоч­ка усну­ла. Вот тогда то и нача­лось самое инте­рес­ное: во сне её худо-бед­ный с божьей помо­щью день смог нако­нец-то начать­ся по-насто­я­ще­му лишь бли­же к вече­ру. Всё вре­мя до того было без­дар­ней­шим обра­зом потра­че­но на сбо­ры, рас­ка­чи­ва­ния, уго­ва­ри­ва­ния, само­вну­ше­ния, при­го­тов­ле­ния и вне­зап­ную но никак-не-воз­мож­но-отме­нить воз­ню типа обя­за­тель­ной покуп­ки цве­тов а‑ля мис­сис Дэл­лоуэй. Зато, ока­зав­ший­ся так кста­ти и вот уже пря­мо под боком, вечер под­хо­дил ко мне как нель­зя луч­ше – с каж­дым шагом всё бли­же, на кван­то­вое рас­сто­я­ние, на кото­ром нас уже и не раз­ли­чить – так вели­ко сход­ство. Вот он крас­не­ет зака­том, а я тоже весь пот­ный от неуме­лых ожи­да­ний, затя­ну­тых мол­ча­ний, неспо­соб­но­сти уйти, невоз­мож­но­сти остать­ся. В кон­це кон­цов всё вокруг исче­за­ет, люди ухо­дят с рабо­ты, раз­бе­га­ют­ся по домам/друзьям/магазинам, остав­ляя нас вдво­ём, не зна­ю­щи­ми куда девать руки, пото­му что: пред­по­след­нее лето в доме, где за два­дцать преды­ду­щих умуд­рил­ся вырас­ти вино­град, кон­ча­ет­ся сего­дня, когда рыжая соба­ка, стрях­нув с себя закат­ную пыль, не спе­ша про­тру­сит за пре­де­лы моей бли­зо­ру­ко­сти, пре­вра­ща­ясь по доро­ге в осен­не­го мут­но-туман­но-дожд­ли­во-туск­ло­го серо­го (вол­ка то бишь). Вме­сте с вывер­ну­той в ноль сату­ра­ци­ей вече­ра, мно­гое исче­за­ет из взгля­да: нет боль­ше чаю из трёх паке­ти­ков с тре­мя лож­ка­ми саха­ра, не най­ти сига­рет в опу­стев­ших кар­ма­нах, когда-то непри­ка­ян­ные и кому-то бес­ко­неч­но близ­кие а ныне чужие жёны зачем-то вер­ну­лись к сво­им закон­но осчаст­лив­лен­ным. Ordnung über alles – даже пись­ма дохо­дят и по назна­че­нию, а толь­ко писать об этом без­ад­рес­но, бес­та­лан­но, да и вооб­ще бес­смыс­лен­но – игруш­ки не при­хо­дит­ся под­би­рать с пола, посколь­ку не раз­бро­са­ны, и дети зво­нят всё реже. Мажор­ность запо­вед­но функ­ци­о­ни­ру­ю­ще­го мира при­ки­ды­ва­ет­ся сбы­чей мечт соб­ствен­но­го дет­ства, когда круп­ным пла­ном пел ярко-крас­ный рот под брю­не­то­вым карэ на нево­об­ра­зи­мо кар­та­вом, ока­зав­шем­ся впо­след­ствии вовсе не таким уж и бес­со­вест­ным или рас­пу­щен­ным, а типич­ным фран­цуз­ским – pаrdonne-moi ce caprice d’enfant. Ну конеч­но изви­няю, о чём речь. Толь­ко при­бью свер­ху вывес­ку: “old school”, и поря­док. Под неё же засу­ну люби­мые пор­но­жур­на­лы с иде­аль­ны­ми куро­са­ми и поста­рев­ши­ми кур­ва­ми про­шло­го сто­ле­тия, и вся эта мишу­ра уйдёт, к утру этот сон по зако­нам физи­ки обя­зан закон­чить­ся, не оста­вив сле­дов ни в виде смя­той подуш­ки, ни чужих духов, ни синя­ков под запла­кан­ны­ми гла­за­ми, ни разо­рван­ных писем с моль­ба­ми вер­нуть­ся, а заод­но и вер­нуть, в смыс­ле раз­бро­сать, всё как было, то есть не на место и не поста­вить. А может это всё ещё вот здесь, под той самой вывес­кой дав­но окон­чен­ной сред­ней, куда зав­траш­ним пер­вым­сен­тяб­ря при­дёт кто-то дру­гой, в её пустых кори­до­рах и в вытес­нен­ных вос­по­ми­на­ни­ях аль­тер-эго обо всех несбыв­ших­ся и желан­ных, во слад­ких снах бабоч­ки, заснув­шей на краю блюд­ца с пенкой.