Ничего не поделаешь, но пять раз в неделю, каждый треклятый будний день я отправляюсь на работу. Контора моя вот уже пару лет тому как приютилась на большой и шумной улице. Магазины, бойкие забегаловки, бурлящая почта, стоянки последних такси и остановки натужно пыхтящих автобусов, жеманные аптеки, беспардонные парикмахерские, мелкие лавочки и всё такое прочее с уймой народа, постоянно снующего туда-сюда со своими гешефтами. Хотя по утрам (а я прихожу на работу рано, даже слишком), улица просыпается медленно. Двери, окна, жалюзи и витрины продирают глаза с недоумённым скипом и озираются вокруг себя с неподдельным недоумением. Совсем неподалёку эксклюзивное агентство по продаже машин, но не задрипанных «субару», а тех единичных экземпляров бизнес-класса, что видит во сне каждый начинающий карьерист. По соседству, в минуте ходьбы, щепетильный банк с не менее стильным штатом благонадёжных сотрудниц. Словно невпопад и случайно оброненное «здрасьте» вместо воздержанного и по-соседски добропорядочного «добрый день» в тот странный обеденный перерыв сорвалось с губ одной из банковских монашек и долго не раздумывая влетело в ухо пробегавшего мимо дилера из автосалона. Диковинная на любой взгляд и вкус получилась парочка – его холёные метр девяносто, бережно ведущие под руку гордую хромоножку с аскетичным карэ. И только понемногу вся воронья слободка, включая меня и участкового полицейского, свыклась, как однажды вечером, уходя с работы, моё нездоровое любопытство в который раз зацепил вид этих двух голубков. Они сидели в роскошной альфа-ромео вызывающе-красного металлика, выставленной на улице перед автосалоном. Мне даже показалось, что он объяснял ей что-то касательно управления этим чудом. Она радостно кивала, послушно опуская впервые накрашенные ресницы. Не успел я отойти, как он с явной неохотой выбрался из машины, которая, нервно ворчнув своим итальянским двигателем нечто неразборчивое, укатила по нашей пустеющей улице в совершенно неевклидову бесконечность. С трудом дотянув до следующего утра и проскользнув в двери только что открывшегося банка, я принялся выяснять за какой стойкой принимает хромоножка. «Больше у нас не работает» – фраза отправила меня прямиком в автосалон напротив. «Красная альфа это прощальный подарок» – выпалил в ответ на мой немой вопрос и почему-то поспешно отвернулся от меня дилер.
Выбросить из головы всю эту историю мне не удавалось до обеда, когда внезапно выяснилось, что вечером я не возвращаюсь домой, а отправлюсь в срочную командировку. Сбой рутины пришёлся как нельзя кстати, шины арендованной «тойоты» с нежным шипеньем прижимались к надёжному полотну хайвея, и отшибленность конечной цели – не то крошечного туристского посёлка, не то армейского перевалочного пункта с дрожащими над ним от холода пустынной ночи голенькими звёздами сулила романтическое настроение похлеще лермонтовского. Встреченный на развязке при подъезде к городку указатель старательно поддерживал как обещанное, так и смутно желаемое: «Путь благовоний». Девочки-подростки, сгрудившись в плотную кучку, от которой за версту несло изрядным количеством шампуней, увлажнителей, банных лосьонов и умащающих кремов, бойко перепрыгивали рёбра пешеходной зебры. В приспущенное окно машины метелью влетели и закружились вихрем внутри салона ладан, смирна и африканские специи, перемежаясь с пением, трелями и щебетаньем. Единодушный девчачий гомон играючи продолжал диковинную сцену, из-за которой я, зачарованный деревенским воздухом горожанин, чуть было не слетел в обочину полчаса назад: крепко сбитая стая птиц застилала и замазывала сплошным вязким пятном поспешно уходящее от пристальных чужих взглядов солнце. Пропустив сплочённую стайку, а заодно и нужный съезд, я сделал ещё пару лишних оборотов на круге и безвольно последовал за струящимся ароматом. Вскоре амбра привела к обрыву над каньоном. В посекундно загустевающих на моих глазах, словно сиротливо стынущий кисель, сумерках, пропасть старательно растягивалась в бесконечность. Упустить такое зрелище, не запечатлеть такой момент (даже для меня, не бог весть какого любителя дикой природы вообще и пейзажной съёмки в частности) если и не грех, то, по крайней мере, досада. Выудив из сумки фотоаппарат (благо всегда с собой), я прильнул к глазку окуляра. Приблизившись к краю откоса, девочки немного расступились и притихли, выжидательно-настороженно поглядывая на чужака с неуклюжей камерой в руках. Но нелепый аппарат наотрез отказался щёлкать и только обиженно моргал иконкой разряженной батареи. Виновато подняв глаза и безнадёжно улыбнувшись, мне оставалось лишь вернуться в машину, взглянув напоследок на почти совсем уже погасший остаток дня, который я не сумел сохранить. И спустя это упущенное, не остановленное мгновенье, когда наконец стемнело, из девичьей стаи прямо у меня под носом начали свой путь наверх новые звёзды. Скоро они оказались там, где за полчаса до этого кружила размашистыми мазками другая стайка. Поначалу они смущённо переглядывались, робко топчась и неуверенно толкая и задевая друг дужку. Но вот некоторые из них решились и поднялись повыше, заговорщически подмигивая и сверкая не зря заранее продуманным макияжем с блёстками. Новенькие и те, что помладше, всё ещё осторожно переминались с ноги на ногу, не решаясь оторваться от земли, в то время как другие, постарше, уже вальяжно расположились на своих законных местах, заняв свои строго отведённые уголоки в созвездиях и холодно взирая на меня сверху.
Нарождающийся хамсин привёл с собой растерянно мечущиеся клубы зыбкого марева и заботливо укутал ладанный путь густым шлейфом навязчивой пыли, чуть было не запрятав под ним дорогу, по которой мне предстояло дальше, в место, где меня никто не ждал, и куда именно поэтому я так хотел. Не зря же так и называется: “Grand Hotel”. Наверняка в фойе в изнемогающе-беспрестанном лупе одноитожится «Le grand besoin d’amour», а торопливость каблуков стихает, смиряется и вязнет, не будучи в силах выбраться из ворса коврового покрытия. До самого утреннего завтрака стрелки часов будут кружиться как заведённые, словно долго напрашивающийся и наконец угаданный вальс в немом фильме. Невообразимая уйма времени под ручку то с удивлённым господином перед лифтом, то, всплёскивая руками, с недавно познакомившейся девицей, дрожащей испуганной ланью в отражении холодного зеркала холла, то безвольно склонив голову так низко, что опустевший бокал смущённо спрятался под волнами кудрей рядом со мной за соседней стойкой. На стенах, с разумными интервалами, развешаны приятные глазу картины, а мягкость приглушённого света щедро отменяет обязательность ежедневного бритья. Дизайн продуман умело и профессионально. Ни одной мельчайшей детали, способной напомнить. Все исподтишка покалывающие горечи, отчаяния и обиды, сметённые в сор воспоминания и неоконченные наброски писем – всё искусно упрятано за надписью «для служебного персонала» и заперто на фальшиво позолоченный ключик. Стало быть, опасаться нечего и некого, моя гостиница – моя крепость, куда можно вломиться в номер под теоретически счасливым, но ничего не сулящим и ещё менееобещающим числом 1432, залезть в напористо и невозмутимо часами текущий душ, плеснуть кипятка из негодующего чайничка, у которого «извините, накипело», понимающе переглянуться с урчащим пустым желудком холодильником, ласково провести ладонью по музыкальным рёбрам вешалок, дипломатично пожимающих плечами при расспросах о впопыхах сбежавшей накануне возможно прекрасной незнакомке. Наконец, сезам-карточка в замке, ручка-недотрожка стиснута до упора, смущённые петли скрипят сквозь зубы свои тактичные приветствия, заветная дверь раскрыта, а я остаюсь на пороге, решительно превратившемся в болевой, и не решаюсь ступить в двадцатипятиметровую иллюзию с окном, выходящим в долину. Нужно сделать всего несколько шагов, пройти пределы выносливости, терпения, ожидания, возможностей, мечтаний, отчаяния, боли и приблизится на расстояние, недоступное для смертных посетителей лувра – окаймлённая непозолоченной рамой распахнутого окна, призывно и беззаботно покачивая ногами как на качелях, на неглубоком подоконнике сидела Лиза. Мы и раньше встречались – при влёте, со страниц яростно перелистываемого рекламного буклета она внимательно приглядывала за тем как у меня стучит в висках и я судорожно сглатываю, чтобы не так сильно закладывало уши; несколько раз её шёлковая накидка, струясь вдоль прохода между столиками опустевшего зимнего кафе, задумчиво задевала мой дрожащий локоть руки, отчаянно пытающейся удержать норовящий расплескаться в приступе тахикардии кофе; пристально смотрела мне прямо в глаза, менявшие свой цвет с беспокойного на отчаянно зелёный в изо всех сил старавшемся казаться беспристратном зеркале, но всё-таки раскалывающемся и распадающемся в звонкий головокружительный калейдоскоп не отражений, как положено всеми законами физики, а воспоминаний то о янтарных фиш-н-чипс в прибрежной забегаловке, то о непрошенной дырке, прожжённой легкомысленной сигаретой во вчера купленном платье, то об арбузном соке, лениво стекающем тяжёлыми розовыми каплями по подбородку на узоры узбекского халатика с поясочком и хлястиком. И вот она здесь, буквально ecce homo, и, как заведено, давит виски пилатовская мигрень, мечутся спутанные обрывки образов и мыслей, и пересохшие губы на горящем лице не в силах справиться с элементарно вежливым «привет». Загудело в затылке или это ворвался в раскрытое окно шум, гомон и грохот улицы? Неожиданно вспыхивает, впитав последние лучи солнца, потёртый пейзаж на заднем плане, сквозь который я лишь полчаса тому назад как проехал, не глядя по сторонам и не ведя бровью; там, где я уже был один, с ней, с тобой, с другими, где извилистая дорога или тропинка ведёт к мосту через водоём, а затем к горному ландшафту, а вдалеке нагромождены туманные формы деревьев, скрывающих вершины усталых холмов, на которые мне, нам, никому ещё предстоит. Там зелёный, коричневый, синий и земляной – цвета, тона, краски, оттенки, моя и твой тени, шорохи ладоней и губ смешаны в технике сфумато, чтобы на этом мечтательном и атмосферном фоне она могла вот так легко, играючи, как ни в чём не бывало, улыбаясь, поманить меня пальцем. Покачиваясь на ветру, как незагрунтованный холст, она скрывает от моего пытливого взгляда реальные элементы изображения, оставляя только воображаемые, да и то только те, что можно себе представить за её двусмысленной пугающе-чарующей улыбкой. Свет, кажется, исходит с левой стороны, отбрасывая тень на лицо и одежду, я же осторожно подхожу справа, стараясь не помешать, не испортить ни гаммы, ни яркости, ни контрастности цветов, не спугнуть улыбку, и, набрав в лёгкие побольше безвыходного воздуха, тихо спрашиваю: «Ты чья?»
– Я твоя головная боль.
Окно со стуком хлопает от порыва ветра, и на подоконнике остаётся початая пачка анальгина.