На фоне своего нового любовника она выглядела особенно заманчиво. Прежний (вынужденно признаем задним числом) затмевал собой не только (как тому и положено) мужа, подруг (как проверенных, оставшихся в девичестве, так и после, новоприобретённых) и великосветских знакомых по продуктовой лавке, но и – страшно сказать – её самоё. Иными словами, представлял собою явление хамское, взбалмошное и капризное, с «настроениями». На этой реплике вскользь упомянутый муж, нечленораздельно мотая головой и слегка шаркая левым тапочком с оторопевшей от удивления подошвой, удаляется за кулисы; луч софита перемещается на задник сцены, подсвечивая легкомысленно подвешенное незадачливым автором на ржавом гвозде охотничье ружьё.
Новенький был несказанно очарован тем, как она, прихватив подол юбки, пробиралась вдоль ряда кресел, как неслась ему навстречу по анфиладе фойе, как по-детски тащила его за обе руки на пожарную лестницу, в темноте которой с первого момента ну никак не заметить отсутствие обручального кольца на шаловливом пальчике и нижнего белья на изнывающем теле (оба факта останутся недоказанными на потому и неудавшемся бракоразводном процессе, прогремевшим в жёлтой прессе через пару лет, в отличие от пропавших из буфета бутылки дешёвого шампанского и банки маслин, за которые пришлось уплатить с процентами).
Во время всё более редких и сумбурных встреч с прежним (а также с былым и его мрачными думами) она то и дело путалась, называя его мужним именем, краснела невпопад и переводила взгляд с изящных часиков (подаренных на прошлую пасху сейчас уже не вспомнить кем) на неумолимо пустеющий бокал, отчего угрюмый собеседник только распалялся ещё больше, ожесточённо похрустывая суставами пальцев, не решающихся прикоснуться к очевидно уже чужому. Она легко направляла беседу вокруг да около, частенько заглядывая в телефон, служивший незаменимой шпаргалкой, где ловким скольжением пальца вылистывались подходящие теме и тону фотки: «видишь, вот здесь мы смотрим в разные стороны и»… кто-то из зашедшихся в кашле зрителей, с застревающими в горле извинениями топча лакированные ноги, выскакивает прочь из зала. Один, то потирая потные ладоши, то почесывая на бегу за ухом, несётся к достопочтенному (предположим, мужу), в то время как другая, одёргивая негодующе-нескромную блузку, устремляет каблучки туда, где по её представлениям подобает обитать более достойному, но недооцененному (возможно, любовнику).
Как водится, галдящая наперебой (общепринятым «что говорить, когда нечего говорить») труппа собирается в забегаловке напротив. За кулисами на изготовке остаются двое – уставший от маскарадной суеты и охочих до неё зрителей Ваня (дальний родственник героини, приходящийся ей скорее всего дядей, пусть и не самых высоких моральных устоев) и некто по фамилии Драйберг (по жене русский). Спор разгорается стихийно:
– Сука он, разве можно так с барышней?
– Пожалуй, ничего больше и не оставалось; разве что втроём…
– Охренел, поди? Люди они тебе не звери – хоть автора нашего почитал бы.
Минутная пауза завершается появлением драматурга (в пиджаке не дрянном, но драном), с видимым трудом переставляющего затёкшие от долгого сидения за письменным столом ноги. Дотянувшись до покачивающегося на гвозде ружья, он (с плохо изображаемой) неохотой снимает его со стены и (напрашиваясь на аплодисменты) бросает через сцену в зал: «А где же наша птичка? Мне бы сейчас впору поохотиться».