В Бер­дян­ске, нет – в Бер­лине, но луч­ше (несколь­ко посо­лид­нее и пред­ста­ви­тель­нее) – в Бруклине жил некто Клим Брук, что, конеч­но же, не прав­да, но созвуч­ный ей вымы­сел, псев­до­ним. Насто­я­щее же фио куда как мрач­нее, но зато не в при­мер дра­ма­тич­нее: Ваал Симан-тов, а для род­ных и близ­ких Вален­тин Симо­нов. Вален­тайн – уко­риз­нен­но-подраз­ни­вая сле­та­ло с деви­чьих губ в те ред­кие мгно­ве­нья, когда им уда­ва­лось хит­рым манёв­ром увиль­нуть от смер­тель­но­го в сво­ей про­тя­жён­но­сти поце­луя, на кото­рые лите­ра­тур­ный герой Кли­ма был мастер. С чару­ю­щей регу­ляр­но­стью на стра­ни­цах суб­бот­не­го при­ло­же­ния Brookliner Zeitung появ­ля­лись пере­сы­пан­ные недо­молв­ка­ми и полу­на­мё­ка­ми пере­ска­зы запис­ных рома­нов Вален­ти­на, а посколь­ку прак­ти­че­ски вся пре­крас­ная поло­ви­на горо­да при­ни­ма­ла непо­сред­ствен­ное уча­стие в собы­ти­ях, послу­жив­ших про­об­ра­за­ми этих исто­рий, то газе­тён­ка шла нарас­хват. В доме не одно­го бла­го­род­но­го семей­ства дове­лось мне наткнуть­ся на сбро­шю­ро­ван­ные под­шив­ки «вален­ти­нок», сма­ку­ю­щие похож­де­ния авто­ра. Боль­шая их часть явля­ла собой образ­чик утон­чён­но­го гра­фо­ман­ства, в чьих брос­ких назва­ни­ях (допу­стим, «Пороч­ная связь») лег­ко про­смат­ри­ва­лись искрен­ние, хоть и ста­ра­тель­но пота­ён­ные, жела­ния и надеж­ды (сле­ду­ет читать «Проч­ная связь»). Ино­гда появ­ля­лись экзем­пля­ры и дру­го­го рода, как бы слу­чай­но, по недо­смот­ру про­пу­щен­ные неумо­ли­мым цен­зо­ром, без­жа­лост­но выма­ры­ва­ю­щим мало­ху­до­же­ствен­ное, сло­во­за­пу­тан­ное содер­жа­ние, лишён­ное интриг, измен, извра­ще­ний и измов. Вот один из примеров:

Доро­га не торо­пясь сте­ка­ла густым и вяз­ким пото­ком машин с при­гор­ка в низи­ну. При­мер­но на сере­дине спус­ка солн­це ушло из поля зре­ния. Рас­ста­ва­ние дава­лось тяже­ло обо­им (мне и солн­цу – спа­си­бо тебе, В.В!). Оно не выдер­жа­ло пер­вым: накло­ни­лось, пере­гнув­шись через обла­ко, при­бли­зи­ло ко мне све­тя­ще­е­ся полу­улыб­кой по-дет­ски при­пух­шее лицо и, теряя рав­но­ве­сие, не в силах боль­ше сдер­жи­вать­ся, рас­плес­ка­ло золо­ти­стые слё­зы по всей окру­ге: заез­жен­но­му асфаль­ту, изды­ха­ю­щим в пыли кипа­ри­сам, без­на­дёж­но про­вис­шим вдоль доро­ги про­во­дам. Брыз­ги ока­ти­ли мою маши­ну и я решил съе­хать на обо­чи­ну, что­бы пере­ждать опас­ное ослеп­ле­ние. Гла­за сле­зи­лись, пока я запи­сы­вал эти слова.

Вымыш­лен­ная судь­ба геро­и­ни (Лин Брук, прож. в одно­имён­ном насе­лён­ном пунк­те, урож­дён­ная Лия, а ино­гда Лена Брик, кита­ян­ка исклю­чи­тель­но по недо­ра­зу­ме­нию) настоль­ко плот­но и путан­но пере­се­ка­лась с быто­вой фабу­лой подру­ги Кли­ма, что он под­ча­стую не решал­ся звать её по име­ни, дабы слу­чай­но не сбить­ся и не пере­пу­тать, оби­дев нена­ро­ком. Отча­сти бла­го­да­ря это­му, Ким обре­тал доволь­но рас­плыв­ча­тые и на ред­кость мяг­кие очер­та­ния в её пред­став­ле­ни­ях, хотя боль­шую их часть зани­мал муж – ска­зоч­но рев­ни­вый и все­силь­ный. Тре­пет и смерт­ный страх перед бла­го­вер­ным, а так­же без­гра­нич­ное ува­же­ние к его (неко­то­рым) досто­ин­ствам и (неко­то­рой) твёр­до­сти убеж­де­ний тол­ка­ла Лин в объ­я­тия Кли­ма, в кото­рых она нахо­ди­ла непри­ят­ный (но зара­нее люби­мый) запах таба­ка и изряд­ную долю везе­ния, бес­стыд­но выда­ва­е­мую за мастер­ство. Одна­ко, «нена­дёж­ный рас­сказ­чик» увле­кал её всё мень­ше. И всё чаще и неот­ступ­нее нака­ты­ва­ло неодо­ли­мое, почти живот­ное жела­ние, пере­хо­дя­щее в при­глу­шён­ное рыча­ние, при­ду­мать свою исто­рию. Такую, что­бы разо­шлась бест­сел­ле­ром в глян­це­вой облож­ке, заля­пан­ной лип­ки­ми паль­чи­ка­ми жад­ных до тре­вол­не­ний читательниц:

В задум­чи­вом, тер­пе­ли­во пыта­ю­ще­му­ся под­стро­ить­ся под её (не жела­ю­щие засы­пать) жела­ния, сне, и не спе­ша­ще­му вер­нуть­ся домой, а нето­роп­ли­во пере­бра­сы­ва­ю­ще­му её туда-сюда из одной дре­мот­ной коман­ди­ров­ки в дру­гую и обрат­но, оче­ред­ная пере­сад­ка при­ве­ла (ну а как же ина­че!) в Цурюк-Бург. Отра­же­ние зака­та над непо­во­рот­ли­во воро­ча­ю­щи­ми­ся вол­на­ми, слов­но под ват­ным оде­я­лом, цюрих­ско­го озе­ра совсем не похо­ди­ло на тот пожар послед­не­го дня над цим­лян­ским вин­ным заво­дом, загнав­шим её вме­сте с оша­ле­лой тол­пой её рас­тре­во­жен­ных стра­хов в чах­лый под­вал, затх­лость кото­ро­го слов­но по вол­шеб­ству испа­ри­лась, сме­нив­шись на дерз­кий аро­мат игри­сто­го, как толь­ко она при­к­ло­ни­ла голо­ву на топ­чане в углу. Отту­да, под звон­кий пере­стук новень­ких ост­рых шпи­лек, сра­бо­тан­ны­ми друж­ной китай­ской арте­лью, она поспе­ши­ла по празд­нич­но убран­ной цен­траль­ной аве­ню горо­да име­ни её недо­ся­га­е­мо­го героя. Цин­цин­на­ти был пере­пол­нен близ­ко и не очень зна­ко­мы­ми шпи­кам, про­дол­жав­ши­ми идти по её сле­ду кто с пере­име­но­ван­но­го Цюру­пин­ска (как это теперь пишет­ся?), кто с не поза­бы­то­го Цхал­ту­бо, а кто и с само­го гор­до­го, гор­но­го и гроз­но­го Цфа­та. Каж­дый занял по отдель­ной лавоч­ке и вальяж­но рас­сев­шись, как по коман­де, раз­вер­ну­ли свои газе­ты: «Невоз­вра­ти­мость выбо­ра» пред­ре­кал цюру­пин­ский вест­ник от 27 декаб­ря 1938 года, «Несбы­точ­ность меч­ты» – под­хва­ты­ва­ла цхал­туб­ская афи­ша (5 июля 1951), «Неиз­беж­ность страш­но­го суда» – ста­ви­ла точ­ку цфат­ская уль­тра­ор­то­док­саль­ная (хоть и полу­под­поль­ная) искра от вто­ро­го Ада­ра 5765 года изда­ния. Тут бук­вы округ­ли­лись, набух­ли, отя­же­ле­ли и листы ско­ро­по­стиж­но намок­ли, пре­вра­тив­шись в про­мо­каш­ки с кляк­са­ми, ведь по силе и вне­зап­но­сти про­лив­ных дождей вре­мен­но при­ютив­ший бег­лян­ку город сопер­ни­ча­ет с тро­пи­ка­ми (но по часто­те – с Саха­рой). «Пере­спать бы» – зама­я­чи­ла нео­но­вая вывес­ка в бли­жай­шем пере­ул­ке, куда отку­да ни возь­мись нале­тев­ший ветер тороп­ли­во затол­кал её с очу­ме­ло закру­жив­шей­ся в вих­ре ура­га­на пло­ща­ди. Он выхва­тил из рук дорож­ную сум­ку, рез­ко, но услуж­ли­во рас­пах­нул дверь, швыр­нул по паре фран­ков пор­тье и швей­ца­ру, рас­по­ря­дил­ся о том, что­бы не бес­по­ко­и­ли и при­крыл её гла­за сво­ей тяжё­лой и мок­рой ладо­нью, пока они под­ни­ма­лись в немно­го нерв­ном лиф­те к номе­ру. От поро­га до поло­га про­шло ещё несколь­ко чело­ве­ко-лет, на про­тя­же­нии кото­рых Клим поче­му-то засу­е­тил­ся, вытря­хи­вая из кар­ма­нов мелочь, клю­чи, доку­мен­ты, испи­сан­ные клоч­ки бума­ги и пере­хо­дя на бла­гой мат: «Ну не могу! – не выхо­дит, не уда­ёт­ся мне твой образ!»

Ноч­ные заба­вы Кли­ма отли­ча­лись от днев­ных целе­устрем­лён­но­стью, вынос­ли­во­стью и шумом. Сосе­ди частень­ко и с сожа­ле­ни­ем поми­на­ли печаль­но извест­ную шот­ланд­скую деву, с горя бежав­шую на Бал­ка­ны и поко­рив­шую сво­ей кра­сой пол­ми­ра (свет­лой памя­ти Сашень­ку Мак­Дон­скую) и её рас­тер­зан­ный в пух и прах гар­ни­тур две­на­дца­ти сту­льев рабо­ты вен­ско­го масте­ра Габ­са. Уце­лев­шая мебель тер­пе­ли­во сно­си­ла захва­ты с брос­ком через пле­чо и ручьи про­ли­то­го вина из рас­топ­тан­ных одно­ра­зо­вых ста­кан­чи­ков. Ино­гда Кли­му чуди­лись то ли шорох и писк (любо­пыт­ству­ю­щей в углу мыши), то ли сто­ны (невоз­мож­но разо­брать, кого). Будучи абсо­лют­но уве­рен в отсут­ствии у себя белой горяч­ки, пол­но­стью спи­сать на заез­же­го гры­зу­на он тем не менее не решал­ся, а пото­му при каж­дом новом шоро­хе, вздо­хе или всхли­пе тор­же­ствен­но обе­щал себе впредь быть неж­нее и обхо­дить­ся береж­нее пусть даже и с пара­зит­ка­ми. Но сдер­жать свои клят­вы не пред­став­ля­лось ни малей­шей воз­мож­но­сти: каж­дая после­ду­ю­щая ста­дия сна порож­да­ла новых чудо­вищ (как это в жен­ском роде будет?), так что если бы даже про­изо­шло невоз­мож­ное, и проснув­шись, Ким обна­ру­жил рядом пре­крас­ную незна­ком­ку, то её взгля­ду пред­ста­ло бы вялое, рас­пух­шее от синя­ков и сса­дин тело в лип­кой испа­рине, тщет­но пыта­ю­ще­е­ся заку­тать­ся в рас­те­рян­ные и раз­бро­сан­ные под и над ним простыни.

Лен­ка (после похи­ще­ния страст­ным тро­ян­цем) ста­ра­тель­но про­дол­жа­ла сохра­нять види­мость знат­ной дамы, соблю­даю внешне раз­ме­рен­ный ритм тан­го, внут­рен­ний раз­мер кото­ро­го неиз­беж­но и все­гда некста­ти сби­вал­ся на иди­от­ские син­ко­пы: Ким мог неожи­дан­но при­влечь её к себе и начать тис­кать на гла­зах у бла­го­род­ных ахей­цев. Неот­вра­ти­мость вой­ны была прак­ти­че­ски неиз­беж­ной. Орто­док­саль­ная общи­на Брукли­на пона­ча­лу пори­ца­ла греш­ни­ков мол­ча, втайне гор­дясь суще­ство­ва­ни­ем неор­ди­нар­ной пары пря­ми­ком из древ­не­го пре­да­ния в сво­их рядах. Дело, одна­ко, при­ня­ло совер­шен­но дру­гой обо­рот, когда по лёг­ко­сти мыс­лей и по недо­смот­ру Кима, впро­чем, как и вслед­ствие любов­но­го уга­ра со сто­ро­ны потер­пев­шей, суб­бот­ние таб­ло­и­ды при­ня­лись пуб­ли­ко­вать фото­гра­фи­че­ские изоб­ра­же­ния геро­ев. Любов­ный угар сме­нил­ся запа­хом гари, запах­ло то ли палё­ным, то ли жаре­ным. Обще­из­вест­ный рецепт немуд­рён: дер­жать на мед­лен­ном огне, посто­ян­но поме­ши­вая, пока не выки­пит. Она доволь­но средне вла­де­ла искус­ством кули­нар­но­го мастер­ства, но это блю­до люби­ла боль­ше дру­гих, и налов­чи­лась так, что выхо­ди­ло на сла­ву (любо и недо­ро­го): Клим, на мед­лен­ном огне, поме­шан и пере­ме­шан со сво­и­ми моз­га­ми в соб­ствен­ном соку (с добав­кой капель сока настур­ций и раз­но­об­раз­ных пере­тру­ба­ций), буль­кая у точ­ки кипе­ния под изред­ка при­от­кры­ва­е­мой ради сня­тия наки­пи крыш­кой, при­об­рёл утон­чён­ный вкус чело­ве­ка без свойств. Пере­чи­тав его похож­де­ния ещё пару раз, Ким решил не вести даль­ше эти записи.

Но не тут то было: изоб­ре­те­ния Мор­зе, Мар­ко­ни, Эди­со­на и про­чих Цукер­бер­гов пре­сле­до­ва­ли Кли­ма по пятам. И назва­ние род­но­го горо­да он про­из­но­сил исклю­чи­тель­но на геста­пов­ский манер: Broke-Lin (а то и Brok-Elen), но где дефис ни поставь, всё одно недо­ра­зу­ме­ние выхо­дит. Сло­ман­ные, иско­рё­жен­ные вос­по­ми­на­ния пере­пле­та­ют­ся с под­со­зна­тель­но нена­вист­ным, но по всей види­мо­сти хоть отча­сти в чём-то вер­ным уче­ни­ем австрий­ско­го пси­хо­па­та. И тогда из этой кро­во­сме­си­тель­ной живот­ной стра­сти, заме­шан­ной на люб­ви к недо­ся­га­е­мо­му и насто­ян­ной на нена­ви­сти к невоз­врат­но­му, рож­да­лось нечто выхо­ло­щен­ное-абстракт­ное. Например:

Толь­ко в моём горо­де рас­пе­ва­ют самые дурац­кие пес­ни. В них обя­за­тель­ны три аккор­да и риф­мы вновь-любовь и ночь-прочь. Мож­но и не при­слу­ши­вать­ся – и музы­кан­там и слу­ша­те­лям всё извест­но зара­нее. Но не суть, пото­му что пожел­тев­ший клён всё рав­но рас­ка­чи­ва­ет­ся в такт, и, когда он хло­па­ет в ладо­ши сво­и­ми спа­да­ю­щи­ми листья­ми, то сле­тая, они начи­на­ют кру­жить­ся вокруг рыже­во­ло­сой девуш­ки. Флир­ту­ют так­же улич­ные фона­ри, ста­ра­тель­но под­ла­жи­вая свой свет под огнен­но-рыжий и звёзд­ный одно­вре­мен­но. А звёз­ды, раз­ве­шан­ные над моим горо­дом, обра­зу­ют свою соб­ствен­ную осо­бую галак­ти­ку, где в октяб­ре преду­га­ды­ва­ет­ся запах то ли покрас­нев­шей от моро­за ряби­ны, то ли охрип­ших от «вино­ва­та ли я» девок в вареж­ках. Но пока ещё рано – все­го лишь 10 вече­ра осе­нью. В это самое вре­мя, в совер­шен­но дру­гом горо­де, где-нибудь на засне­жен­ных про­сто­рах Коста-Рики или Кот-дю-Рон (а то и в Костро­ме), или в степ­ных про­сто­рах Питс­бур­га (как впро­чем и Петер­бур­га) этот рас­сказ пока­жет­ся лишён­ным вся­ко­го смыс­ла, и поде­лом ему, если будет выбро­шен в кор­зи­ну (накар­ка­ла воро­на кар-кар-кар-гар-gar-garbage bin ich bin).