Боль­ше не задер­жи­ва­ют­ся в под­кор­ке и, пожух­нув, уно­сят­ся с листо­па­дом прочь. Где они теперь, все быв­шие, как их зва­ли и когда это было? Гово­рят (кажет­ся, эту фра­зу мой люби­мый поэт украл у мое­го люби­мо­го писа­те­ля), заму­жем, а может, дав­но уже умер­ли. Выцве­ли и потуск­не­ли вол­шеб­ные исто­рии, дикие, необуз­дан­ные сны и маги­че­ские фор­му­лы. Вывет­ри­лись ранее незыб­ле­мые зако­ны, неоспо­ри­мые при­чи­ны и их неот­вра­ти­мые, тра­ги­че­ские послед­ствия. Кану­ли дер­жа­вы, их хариз­ма­тич­ные пра­ви­те­ли и пере­ло­ман­ные ими судь­бы. И толь­ко скап­ли­ва­ет­ся по пыль­ным углам кипа­ми и норо­вя­щи­ми рас­полз­тись шта­бе­ля­ми всё боль­ше неумо­ли­мо жел­те­ю­щих фото­гра­фий, пустяч­ных запи­сок, измя­тых памя­ток, изму­со­лен­ных закла­док, обгры­зен­ных каран­да­шей и ручек, про­сро­чен­ных кален­да­рей, так и не попро­бо­ван­ных рецеп­тов, замыз­ган­ных биле­ти­ков, пови­дав­ших виды путе­во­ди­те­лей и отжив­ших учеб­ни­ков исто­рии, невзна­чай пре­вра­тив­шей­ся из новей­шей в древ­нюю. Наце­пив новые очки на нос, ясно вижу как уже зав­тра, в пят­ни­цу, все эти вни­ма­тель­но про­чи­тан­ные, береж­но накоп­лен­ные и акку­рат­но собран­ные в куч­ку зна­ния рас­тво­ря­ют­ся, уте­ка­ют и про­са­чи­ва­ют­ся из его небы­тия все­го лишь кро­хот­ной «кап­лей в море». Но зато бусин­ки его пота, звон­кие и уве­си­стые одно­вре­мен­но, всё ещё соло­нят язык и щипят гла­за, и луч­ше бы мне сей­час же оста­но­вить его, ина­че двор­цо­вая охра­на ворвёт­ся, схва­тит, и, если не рас­тер­за­ет на моих гла­зах, то отво­ло­чёт на суд к папень­ке, и после тор­же­ствен­ных речей, фан­фар и пове­ше­ния на люд­ной пло­ща­ди в бли­жай­шее вос­кре­се­нье, роди­тель целый месяц не будет со мной раз­го­ва­ри­вать. Коро­че, надо бы мило­го при­тор­мо­зить, оклик­нуть, но вот доса­да – его имя забы­лось, стёр­лось, вывет­ри­лось, да и откли­кал­ся ли он когда-нибудь вооб­ще на звук мое­го голо­са до того, как тот охрип, осел и рас­трес­кал­ся, слов­но анти­ква­ри­ат, оце­нён­ный втри­до­ро­га толь­ко теперь, да и то лишь за почтен­ный воз­раст. В дру­гие вре­ме­на мы бы лег­ко обо­шлись без имён, кли­чек и про­звищ, а вполне воз­мож­но (и ско­рее все­го), что даже и без слов. Это теперь мой офи­ци­аль­но уза­ко­нен­ный одно­фа­ми­лец ста­ра­тель­но, с девя­ти до пяти кро­ме выход­ных, рас­шиф­ро­вы­ва­ет арха­и­че­скую латынь, и меня рас­пи­ра­ет, но нет, ни за что не при­зна­юсь, что это те же самые мы, ото­рван­ная и бес­ша­баш­ная пацан­ва, выца­ра­па­ли на стене всё, на что были спо­соб­ны в те бла­жен­ные вре­ме­на до рож­де­ства хри­сто­ва. Подой­ти, взять за руку, пове­сти за собой, при­льнуть, ото­дви­нуть­ся, встать, встрях­нуть голо­вой и уйти мож­но мол­ча, без еди­но­го лиш­не­го сло­ва. Гра­мош­ные могут оспо­рить, или, хуже того, заме­нить исти­ну сло­ва­ми – раз­ве строч­кой назад имен­но это уже не было изло­же­но в пись­мен­ном виде на бума­ге? Им, эру­ди­там, невдо­мёк, что вих­ри, про­но­ся­щи­е­ся в голо­ве до того часа, когда про­зве­нит будиль­ник, игра­ю­чи сду­ва­ют, сме­та­ют и стря­хи­ва­ют рас­ко­ря­чен­ные бук­ви­цы со стра­ниц, заго­тав­ли­вая к нача­лу дня дев­ствен­но чистые белые листы. И так всё, что было сколь угод­но склад­но собра­но в стро­ки и стро­фы, при­дёт­ся писать зано­во и опять пре­вра­щать жела­ние в сло­во. А за такой под­лог на костёр не жела­е­те ли? Изволь­те, доро­гая, да и согла­си­тесь, пока вре­мя тер­пит и мы не спе­ша про­гу­ли­ва­ем­ся к эша­фо­ту и обрат­но, про­сто при­знай­тесь антре ну, что с тре­мя пар­ня­ми, при­е­хав­ши­ми вче­ра из индо-китая вы порез­ви­лись на сла­ву, и, поз­воль­те догад­ку, не толь­ко бла­го­да­ря их звуч­ным клич­кам (Ли Бер­тин, Игаль Энтин, и брат Ернит соот­вет­ствен­но). А вас, соб­ствен­но, как изво­ли­те вели­чать? Ах, как жаль, жан­ноч­ка – имя самое обык­но­вен­ное, пош­лень­кое и, увы, широ­ко рас­про­стра­нён­ное по все­му белу све­ту. Дев­чо­нок с таким име­нем мил­ли­о­ны. И они все целу­ют, про­во­жая на рабо­ту или вой­ну, уют­но ждут, сидя в крес­ле с кни­гой или жур­на­лом, ходят на каб­лу­ках в обним­ку в кино или в паб и, одна­жды, как пра­ви­ло, рожа­ют двух-трёх детей. Осме­люсь пред­ло­жить взять псев­до­ним, да по-калам­бу­ри­стее. Напри­мер, натуш (נטוש) – лас­ка­тель­но-умень­ши­тель­но, про­из­не­сён­ное на язы­ке той стра­ны, отку­да ни вы, ни я, но где мы нын­че худо-бед­но обре­та­ем­ся, зву­чит доволь­но стран­но и, с ваше­го поз­во­ле­ния, вызы­ва­ю­ще. Кто вас так? Види­мо, роди­те­ли без осо­бо­го вооб­ра­же­ния и не силь­но замо­ра­чи­ва­лись. Спро­си­те, «что в име­ни тебе моём»? Будь по-ваше­му, созна­юсь: оде­ре­ве­нев­ший язык не пово­ра­чи­ва­ет­ся, и, когда надо при­звать, вер­нуть, оклик­нуть, заста­вить удив­лён­но повер­нуть голо­ву и бро­сить любо­пыт­ный взгляд, то един­ствен­ный звук, кото­рый я спо­со­бен издать, исхо­дит от оза­да­чен­но хло­па­ю­щих рес­ниц, спа­си­тель­но при­кры­ва­ю­щих ваш ухо­дя­щий из поля зре­ния силу­эт. Будь имя попро­ще, я бы, навер­ное, спра­вил­ся. Воз­мож­но, пред­ста­вил бы все веро­ят­ные и не очень пери­пе­тии от ваше­го пер­во­го лица:

Пятая сига­ре­та. Из вто­рой пач­ки. Задум­чи­во раз­ми­ная тон­ки­ми паль­ца­ми похру­сты­ва­ю­щую бумаж­ную плоть я вспо­ми­наю вяжу­щий вкус, терп­кий запах, пере­сох­шие губы и сухость во рту, кото­рый ты, с тру­дом при­по­ми­ная рас­хо­жую дет­скую клас­си­ку, так нахаль­но срав­ни­вал с пепель­ни­цей. Един­ствен­но доступ­ный на сего­дняш­ний день запах – мят­ная жвач­ка орбит.

Тре­тий муж­чи­на. После полу­дня. Он мог бы рас­ска­зать о том, как, с пово­ло­кой отво­дя гла­за, я не подаю вида, когда нака­ты­ва­ет и раз­ли­ва­ет­ся уста­лое бес­стыд­ство. Зря боя­лась – я всё выдер­жа­ла с честью, а теперь толь­ко фан­том­ная боль стис­ну­тых рук при­хо­дит на помощь вся­кий раз, когда впо­пы­хах забы­тый тобою той зимой шарф цеп­ля­ет заста­рев­ший шрам тво­е­го же тороп­ли­во­го укуса.

Вось­мая кни­га. За выход­ные. После бере­мен­но-рас­пух­ших стел­ла­жей и про­гнув­ших­ся полок, про­гло­чен­ных запо­ем, втайне от дру­зей, учи­те­лей и роди­те­лей, я, судо­рож­но вце­пив­шись в коре­шок, остер­ве­не­ло пере­ли­сты­ваю стра­ни­цы впе­рёд-назад, жад­но вчи­ты­ва­ясь и ныряя с голо­вой в каж­дый абзац, в тщет­ной надеж­де наткнут­ся на что-нибудь новень­кое, досе­ле нечи­тан­ное. Неуже­ли это оче­ред­ной пере­сказ ста­рой, рас­пи­сан­ной по издрев­ле утвер­ждён­ным ролям, буль­вар­ной пье­сы, где лов­кие сло­ва, щеголь­ские мемы и закру­чен­ные пара­фра­зы ярост­но пыжат­ся замо­ро­чить голо­ву? Откла­ды­ваю и эту кни­гу в сто­ро­ну, вычёр­ки­вая авто­ра – ему не рас­ска­зать мне о том, как течёт река, и его сотря­се­ния воз­ду­ха не раз­ду­ют вет­ра в камышах.

Чет­вёр­тый бокал. После хемин­гу­эев­ской бегот­ни по отво­ё­ван­ным, но непо­ко­рён­ным барам, виз­жа­щим свин­гом и гер­ни­кой, я с неко­то­рым удив­ле­ни­ем раз­гля­ды­ваю уста­ло соча­щу­ю­ся струй­ку вяз­ко­го как бычья кровь вина. И пока солн­це, застыв в остер­ве­нев­шем столб­ня­ке раз­ду­мы­ва­ло, где бы ему по-тихо­му иссяк­нуть, кор­ри­да закон­чи­лась. Неуже­ли всё ещё кро­во­то­чит? Через про­свет бока­ла твои гла­за при­об­ре­та­ют фран­цуз­ский отте­нок. Этим вече­ром я, пожа­луй, заве­ду себе ново­го, поро­ди­сто­го, пре­крас­но выдрес­си­ро­ван­но­го, в чёр­ном ошей­ни­ке, с вынос­ли­во­стью гон­чей и бле­стя­ще отра­бо­тан­ны­ми рефлексами.

Ветер и вре­мя под руч­ку (как и мы с вами) про­но­сят­ся слад­кой, хотя уже без­зу­бой, шам­ка­ю­щей пароч­кой, огол­те­ло несут­ся, сме­та­ют пыта­ю­щи­е­ся заце­пит­ся за кро­хот­ные обрыв­ки пока ещё узна­ва­е­мо­го удо­воль­ствия кад­ры люби­мых филь­мов, пере­во­ра­чи­ва­ют вверх тор­маш­ка­ми выве­рен­ные и про­чер­чен­ные рейс­фе­де­ром по линей­ке строй­ные столб­цы непо­сти­жи­мой таб­ли­цы умно­же­ния. Пере­ка­ти-поле, сло­мя голо­ву пере­бе­га­ю­щие хай­вей в непо­ло­жен­ном месте. Пыль­ные позём­ки, стру­я­щи­е­ся из-под кор­ней чах­лых колю­чек. Вих­ра­стые стра­ни­цы заско­руз­лых любов­ных запи­сок. Конец выход­но­го дня под уже раз­ду­ва­ю­щий­ся зана­вес неумо­ли­мо ли надви­га­ю­щей­ся рабо­чей неде­ли и неиз­быв­ная вечер­няя молит­ва: Гос­по­ди, спа­си, сохра­ни и поми­луй мя.