Немно­го скри­пит на зубах. Это кто-то про­тёр пыль с мое­го лица, чуть сдви­нул меня в сто­ро­ну и тихо вышел из ком­на­ты. Мне нель­зя поше­ве­лить­ся, пото­му что тогда все сра­зу пой­мут. А я стою в рамоч­ке на пол­ке и делаю вид. Но, кажет­ся, они, всё-таки, о чём-то догадываются. 

Из-за неплот­но при­кры­той две­ри до меня доно­сит­ся шёпот. Куда бы получ­ше при­стро­ить, когда при­дёт вре­мя. Конеч­но, всё зави­сит от талан­та и, глав­ное, от усер­дия, кото­ро­го, разу­ме­ет­ся, нет. Всё впу­стую – и такие спо­соб­но­сти. Вме­сто заня­тий одни гулян­ки на уме. И слу­шать ниче­го не хочет, всё “как об стен­ку горох”. Может, и не надо ниче­го гово­рить, а то ока­же­тесь чужи­ми людь­ми. Сей­час тажё­лое вре­мя, луч­ше пусть побу­дет у меня. При этих сло­вах дверь откры­ва­ет­ся, и меня, еле успев­ше­го вер­нуть­ся в свой парад­но-порт­рет­ный вид с чест­но рас­кры­ты­ми и смот­ря­щи­ми пря­мо впе­рёд гла­за­ми, акку­рат­но сни­ма­ют с места, и, обер­нув в газе­ту, кла­дут в сум­ку. Отку­да мне знать, смо­гу ли я когда-нибудь вер­нуть­ся на свою пол­ку с её силь­ным запа­хом мебель­но­го лака, кото­рым недав­но кто-то покрыл сер­вант, зали­зы­вая нане­сён­ные раны. И как дожи­вёт свой век пра­ба­буш­кин пись­мен­ный стол напро­тив, в кото­ром пяти­лет­ний инже­нер про­ды­ря­вил боль­шую дыр­ку, пыта­ясь вде­лать замок в ящик, что­бы мож­но было собрать в нём самые необ­хо­ди­мые для побе­га вещи? Огром­ный, на цать лет стар­ше, пла­тя­ной шкаф, бес­стыд­но зани­ма­ю­щий пол­ком­на­ты, мол­чит по-муж­ски, ске­пя створ­ки. Я един­ствен­ный, кто видел, как он горел в страш­ных пожа­ри­щах, с кото­рым боро­лись подо­гре­той мине­раль­ной водой и гра­дус­ни­ком. Язы­ки пла­ме­ни рисо­ва­ли на его поли­ро­ван­ной поверх­но­сти огол­те­лые жен­ские тор­сы, покор­но изви­вав­ши­е­ся под мои­ми взгля­да­ми. Зато, на про­тив­ную кро­вать, каж­дую ночь мешав­шую мне заснуть сво­им запре­щён­ным скри­пом взрос­ле­ю­ще­го муж­чи­ны, я бро­сил пол­ный само­до­воль­ства взгляд побе­ди­те­ля – про­щай, рухлядь!

На новом месте меня поста­ви­ли не про­сто так – вниз поло­жи­ли спе­ци­аль­ный ластик с про­ре­зью, что­бы я не поца­ра­пал пол­ку. Здесь гораз­до спо­кой­нее – никто не про­ти­ра­ет меня каж­дый день, пото­му что пыли и так почти нет, ведь я стою за стек­лом. Рядом недо­бив­шие друг дру­га фар­фо­ро­вые волк и крас­ная шапоч­ка, а в углу, на тарель­ча­том ико­но­ста­се, та самая, золо­ти­сто­во­ло­сая. Меня, двух­лет­не­го, оста­ви­ли с ней в пала­те боль­ни­цы, где мне пред­сто­я­ло про­ве­сти без неё месяц – она уже выпи­са­лась и долж­на была уйдти через пять минут. Все кук­лы, кото­рых впо­след­стии уда­ва­лось тай­ком от стар­ших зата­щить в постель, без­ого­во­роч­но отзы­ва­лись на её имя. Но, как ни кру­ти, про­све­чи­ва­ю­щий про­филь тарел­ки оста­вал­ся недо­ся­га­е­мым из пре­де­лов моей рам­ки на ласти­ке. Как бы в уте­ше­ние, рядом пух­ла, пере­ли­ва­ясь хру­сталь­ны­ми гра­ня­ми, кон­фет­ная кор­зин­ка. Дие­та – это не зна­чит, что ниче­го нель­зя; если ино­гда по чуть-чуть, то мож­но. Эти сло­ва повто­ря­лись при­мер­но раз в день, и через год дол­го­вя­зый маль­чиш­ка стал похо­дить на люби­мую кор­зи­ноч­ку. По утрам тол­стый порт­ре­тик обна­ру­жи­вал сход­ство с род­ствен­ни­ка­ми по жен­ской линии, ска­ши­вая том­ный взгляд на двер­цу буфе­та. Сухие запа­хи шоко­лад­ных и ваниль­ных вафель, пере­ме­ши­ва­ясь с тяжё­лы­ми аро­ма­та­ми варе­нья и повид­ла, про­би­ва­лись сквозь тон­кий налёт кори­цы и кар­да­мо­на, застав­ляя как мож­но быст­рее, почти не раз­жё­вы­вая, про­гло­тить зав­трак, что­бы полу­чить приз, извле­ка­е­мый из завет­ной двер­цы буфе­та. Нер­ви­ро­вал, одна­ко, запах. К нему никак нель­зя было при­вык­нуть. Плот­ные што­ры цеп­ко удер­жи­ва­ли непо­движ­ный воз­дух, кото­рый кто-то посто­ян­но пор­тил. Порт­рет в рам­ке не име­ет ни пра­ва, ни воз­мож­но­сти зажать нос, и поэто­му одна­жды в руке ока­за­лись нож­ни­цы, и лёг­кая тюль была рас­се­че­на для обес­пе­че­ния вет­ру его пра­ва на сво­бо­ду. После это­го слу­чая, на мой ластик была постав­ле­на тис­нё­ная кар­тин­ка, выре­зан­ная из короб­ки шоко­лад­ных конфет.

Моё новое при­ста­ни­ще было застав­ле­но ссох­ши­ми­ся кни­га­ми, в кото­рых сло­во “чёрт” писа­лось через “о”. Все эти тыся­чи и мил­ли­о­ны букв не обра­ща­ют на мою рам­ку ника­ко­го вни­ма­ния. Неуже­ли кто-то осме­лит­ся пере­ста­вить нас по-сво­е­му? Сло­жить, соста­вить, сриф­мо­вать что-то своё? Абсурд! Всё сто­я­щее уже сде­ла­но Тома­со­ма­ми-Скот­та­ми и Валь­тер-Ман­на­ми. Открыть ящик сто­ла и тихонь­ко вытя­нуть отту­да чистый лист бума­ги – дур­ная, непро­сти­тель­ная само­на­де­ян­ность. И, как все­гда, вокруг вез­де­су­щие сто­ро­жа-мухи. Их нель­зя про­сто так при­бить – оста­нет­ся пят­но на обо­ях. При­дёт­ся объ­яс­нять, зачем полез. И тут же под­вер­нёт­ся стра­ни­ца, на кото­рой, дей­стви­тель­но, уже всё сказано:

Нико­го со мною нет.
На стене висит порт­рет.
По сле­пым гла­зам ста­ру­хи
Ходят мухи, мухи, мухи.
Хоро­шо ли, – гово­рю, -
Под стек­лом тво­ем в раю?
По щеке спол­за­ет муха,
Отве­ча­ет мне ста­ру­ха:
- А тебе в тво­ем дому
Хоро­шо ли одному?

Возь­му порт­рет в рам­ке, осто­рож­но сотру заси­жен­ные муха­ми пят­на, ста­ра­ясь удер­жать в руках тяжё­лую рам­ку так, что­бы не остав­лять жир­ных сле­дов на чёр­ном глян­це сним­ка, нето­роп­ли­во при­крою за собой стар­че­ски скри­пя­щую дверь. Мир за ней сно­ва пока­жет­ся огромным.