Повто­ре­ние шут­ки уже не смеш­но, а я во вто­рой раз уле­таю из Моск­вы. Но смеш­ным сам себе не кажусь, пото­му что не повто­ре­ние это вовсе, а послед­ний раз. И белые само­лё­ты так­же непри­мет­ны на снеж­ном поле, неуклон­ны и неот­вра­ти­мы в сво­ей задум­ке уле­теть к чёр­то­вой, как и серые гла­за, пол­ные реши­мо­сти остать­ся на лице потуск­нев­шем. И ныне, и прис­но, и толь­ко при­снит­ся «не при­сло­нять­ся» маня­щим запре­том та дверь ваго­на мет­ро, где мож­но сно­ва обнять и сно­ва при­жать­ся. Дол­го, на вре­мя сле­до­ва­ния поез­да до конеч­ной, что и рав­ня­ет­ся «и во веки веков». Аминь? Белё­сый след само­лё­та неуве­рен­но выве­дет син­кре­ти­че­ски­ми чер­ни­ла­ми на засне­жен­ном небе – навсе­гда. Я уле­таю, остав­ляя вни­зу птиц непе­ре­лёт­ных. Они рез­ко огля­ды­ва­ют­ся, вздёр­ги­ва­ют голо­вы, клю­ют взгля­дом вокруг и семе­нят от вдоль по ули­це мете­ли­цы прочь до бли­жай­ше­го под­зем­но­го пере­хо­да, согре­то­го уме­ло, быст­ро и береж­но сну­ю­щи­ми мимо гуль­ка­ю­щей сизой мас­сы про­хо­жи­ми – от оста­нов­ки до угла биб­лио­те­ки и даль­ше, луч­ше с навет­рен­ной сто­ро­ны, да и то, накло­нясь под углом в почти сорок­пять, рас­чи­щая себе про­ход взгля­дом к. Бег­лый, неза­мет­ный, при­кры­тый от чужих ине­ем на бро­вях и рес­ни­цах, он рас­тап­ли­ва­ет теп­лом каж­дой глю­коз­ной кле­точ­ки тела, уку­тан­но­го в расфу­фы­ре­но-тор­ча­щие перья кры­льев, нахох­лив­ши­е­ся шар­фы, сапо­ги, шап­ки, вареж­ки, минус пят­на­дцать на поверх­но­сти в сля­коть тороп­ли­во про­бе­га­ю­ще­го све­то­во­го дня, что­бы поско­рее прид­ти туда, к тому, у кого в тем­но­те кух­ни тёп­лый чай­ник с липо­вым отва­ром, что­бы (вот пара­докс) согреть­ся, ски­нув, стя­нув, сбро­сив с себя. Ведь в общем, при нали­чии соот­вет­ству­ю­щих навы­ков, защи­тить­ся от холо­да совсем лег­ко, если уме­ю­чи – надо про­сто при­сесть вме­сте на трол­лей­бус­ных про­во­дах, или при­жать­ся на сту­пе­нях эска­ла­то­ра, осво­бож­дая про­ход сле­ва. А ещё, если пове­зёт, мож­но выис­кать тёп­лые руки и попасть в них. Муж­ские паль­цы неж­нее и искус­нее жен­ских. И, когда при­гла­дить и при­го­лу­бить неко­го, они доста­ют из кар­ма­на и рас­ки­ды­ва­ют вокруг хлеб­ные крош­ки попо­лам с замёрз­шим таба­ком и инстинк­тив­ной любо­вью. Потреб­ле­ние этой сме­си в неогра­ни­чен­ных коли­че­ствах, по-види­мо­му и при­ве­ло к гене­ти­че­ской моди­фи­ка­ции мос­ков­ско­го рода: на самом деле, лако­мые на лас­ку мед­ве­ди­цы так и про­дол­жа­ют запро­сто раз­гу­ли­вать по горо­ду (к вящей радо­сти инту­ри­стов), прав­да, в виде более циви­ли­зо­ван­ном и при­ру­чен­ном, неже­ли рань­ше (до раз­нуз­да­ния любов­ных инстинк­тов), при­крыв­шись толь­ко свер­ху шуб­ка­ми из сво­е­го пред­ка – насто­я­ще­го сибир­ско­го зве­ря, чья дикость почти ниве­ли­ро­ва­на круг­ло­су­точ­но рабо­та­ю­щи­ми цве­точ­ны­ми лав­ка­ми, соля­ри­я­ми, сало­на­ми кра­со­ты и даже лом­бар­да­ми. Но не зря и неспро­ста на ули­цах лёд: как вели­че­ствен­но-неук­лю­же, по-мед­ве­жьи вальяж­но рас­пол­за­ют­ся ноги в этом самом жен­ском горо­де на све­те, где сти­ли­зо­ван­ный новострой занял место так­же сме­ло, как и похо­дя мате­ря­щи­е­ся девоч­ки-под­рост­ки, слу­чай­ным взгля­дом отби­ва­ю­щие про­хо­дя­щих мимо чужих мужей-атлан­тов из рас­сы­па­ю­щей­ся в пыль клас­си­че­ской архи­тек­ту­рой вер­но­сти и чести. Это уже их кон­текст, их совре­мен­ность, пус­кай и одно­днев­ная – зав­тра назва­ния улиц изме­нят­ся вновь, и никто не под­ска­жет, как про­ид­ти (теперь уже надо писать «прой­ти») и где мне сего­дня най­ти ту доща­тую тер­ра­су, близ коноп­ля­ни­ка, на кото­рой жена подья­че­го, вес­нуш­ча­тая Агрип­пи­на Сав­вич­на, испод­тиш­ка пот­че­ва­ла кол­леж­ско­го асес­со­ра Апол­ло­на Гри­го­рье­ви­ча вине­гре­том и про­чи­ми яст­ва­ми. Про­сти, милая Агрип­пи­нуш­ка, я так напу­гал тебя сво­им поце­лу­ем. Ну и пусть, ведь ты (оста­лась?) доволь­на тем, что отме­ни­лись десят­ки зна­ков пре­пи­на­ния, что теперь всё мож­но как взрос­лым, хоть и сги­ну­ла, про­па­ла в нику­да та доща­тая тер­ра­са, и всё вокруг того места уве­ша­но реклам­ны­ми щита­ми и зали­то льдом, на кото­ром ново­об­ра­зу­ю­щи­е­ся пароч­ки цеп­ля­ют­ся друг за дру­га под зву­ки тако­го смеш­но­го и тако­го мос­ков­ско­го джа­за, так напо­ми­на­ю­ще­го сво­ей неуклон­но ска­ты­ва­ю­щей­ся к само­му пер­во­му кон­цер­ту Чай­ков­ско­го гар­мо­ни­ей ёрни­ча­ю­щий, рас­цве­чен­ный иллю­ми­на­ци­ей пло­ща­дей, влюб­лён­ный мос­ков­ский говор, в кото­ром “lady be good” пре­вра­ща­ют­ся в «леди бегут», и все два­дцать мил­ли­о­нов напо­ло­ви­ну оба­зи­а­тив­шей­ся сто­ли­цы дей­стви­тель­но бегут мимо, и им неваж­но так, что напле­вать, кто уехал, кто при­е­хал – кон­ти­ну­ум не меня­ет­ся. Кто там? Свой, чужой – какая раз­ни­ца, захо­ди, садись, чай будешь?