Один звонок. Стало быть, к соседке. Но ни дети, ни внуки, ни почтальон с пенсией, ни пересыпанные тальком товарки по бриджу, как этого можно было бы ожидать от визитёров старушки, к ней не захаживают. Опять новое лицо. На этот раз женское, молодое. И опять глаза спрятаны. Надо будет послушать новости. Наверняка, кого-нибудь объявят в розыск, а мы больше никогда не встретим в нашем коридоре эту юную посетительницу, испуганно пробегающую под нашими взглядами.
Два звонка. Пусть сама открывает. Надоели. К мадам ходят толпы. Как правило, приходят или с зарёванными щеками, или с фингалами. Уходят же с блаженной улыбкой и, как правило, в косо застёгнутой кофточке и торчащим из авоськи лифчиком. А то и вообще, с оторванными пуговицами распахнутой ширинки. По утрам я, как бы невзначай, оставляю на кухонном столе свежую булку для диабетиков, обезжиренный творог и чашку ячменного кофе. Она мне ничего не говорит, но посуду за собой моет сама.
На звук трёх звонков выбегает, виляя хвостом, беспородная сволочь, загадившая на прошлой неделе всё парадное. Прыгая, облизывает обоих пришедших. Дверь Катюшиной комнаты распахивается, и оттуда расползается по всему коридору вонь промасленной спецовки, дешёвого лака для ногтей, сигарет “прима” и заигранное шипенье “уот кэн ай ду”. Её бывший виновато здоровается, осведомляясь, всё ли у нас в порядке с сантехникой и электропроводкой и какой пришёл последний счёт за воду, на ходу подгоняя своего пацана: “ну, чего ты стоишь – возьми Джека и иди к маме”.
А четыре звонка это ко мне. Четыре – потому что ни у кого нет терпения столько раз выжать еле работающую кнопку. Всё равно никто не заходит. А я только радуюсь – сижу себе спокойненько, кроплю над тетрадью. Может, выйдет забавная история про нашу квартиру. Взгляд мой натыкается на четыре зуммера, висящих у меня над дверью. Что же это получается – они все ко мне, что ли?