Богиня цветов Флора, раздавая имена разным растениям, обошла вниманием скромный голубой цветок. Уже уходя, она услышала, как этот цветок тихо произнес: «Не забудь обо мне!» Разглядев его, Флора ответила: «Я тебя не забуду, не забудь и ты меня. Отныне твое имя будет незабудка» и нарекла его так, подарив способность навевать людям воспоминания.
Первое воспоминание, едва ли не самое яркое из всех, относит меня к раннему детству, остальных моментов которого почти не сохранилось. Перед тем, как оставить меня в больнице, двухлетнего мальчика заводят в палату, где нужно заполнить разные бумаги. Крохотный бокс залит светом – я не вижу ни стола с бумагами, ни стульев. Еле-еле, на периферии зрения проступают большие медицинские шкафы со склянками. На подоконнике, прямо напротив меня, в жарком контровом свете и ореоле светящихся золотисто-рыжих вихров – Юля. Кажется, она сама сказала, как её зовут. Через минуту вошла сестра и увела Юлю за собой. Я остался, теребя в руках новенький заводной трактор. Будучи мальчиком, девчачьих игрушек мне не полагалось, но, проходя в детском магазине мимо ряда кукол, мысленно я всегда находил мою Юлю – лохматую рыженцию, смотрящую мне прямо в глаза. Это была первая фотокарточка, которую я хотел бы сохранить.
Второе (и последнее детское) воспоминание – через два года. В детском саду я был новеньким. И надо же, как мне повезло – в первый мой день к нам пришёл фотограф! Сначала он сделал общую фотографию. Она у меня осталась, о чём я до сих пор жалею и стыжусь: мальчик, который утром объявил себя моим другом, сказал, чтобы я скорчил рожу и высунул язык. А ещё фотограф принёс с собой телефон и, заняв позицию с другой стороны стола, скомандовал: «Возьми трубку. Будешь говорить с мамой». В трубке было тихо. Я разревелся. Фотография не получилась. Конечно, я знал, что у мамы нет телефона, но в тот день, когда я первый раз остался один в саду, мне так хотелось услышать мамин голос.
Зато потом я слышал его часто, потому что через неделю меня забрали из сада из-за сильного заикания. Разные оттенки этого голоса – любопытные, встревоженные, обиженные, удивлённые, смеющиеся – доносились до моей комнаты по вечерам, когда я должен был притворяться спящим. Недавно, играясь с новоприобретённым мобильником, я решил загрузить в мою адресную книгу фотографии людей. Оказалось, что у меня нет подходящей маминой фотокарточки. На одном снимке – мама в лесу, ещё до свадьбы, на другом – дома, в выходной, зашивает мою рубашку, на третьем – у плиты на кухне. Но ни на одном из них не видно главного – взволнованного маминого голоса. И я до сих пор так и не сумел сделать такую фотографию, увидев которую, все бы сразу же поняли – это моя мама. Человек, охранявший мою девственность, и первая женщина, которую я обманывал.
Впрочем, на самом деле, достаточно долгому сохранению моей девственности способствовала не она, а, как ни странно, улица. Точнее, мой единственный друг. Свободный художник школьных коридоров, не проходящий мимо чужих книжных шкафов и исписывающий стихами одну толстую тетрадь за другой, ничего не просил. Лиричный и жёсткий одновременно – я ждал его прихода часами, не догадываясь о том, что он проводит время с одноклассницей. Потом он всё-таки приходил, и мы творили музыку. Однажды, провожая его под утро домой (гитара под мышкой – опасная приманка для окрестной шпаны), мы разговорились. Я – о девушке, он – о женщине. Летний ветер подхватывал его длинное каре, открывая и закрывая один глаз, перекликавшийся по яркости и силе с уличным фонарём, старательно обрисовывающим контровым светом каждую произносимую фразу: «Если ты её любишь, то не спеши с этим. Знаешь, ничего особенного в этом нет». Кадр врезался в сознание, а карточки как не было, так и нет.
Прошло время, и я не смог больше следовать совету друга. Но то, что я увидел, не подлежало фотографированию. Выяснилось, что ни одна, даже самая откровенная картина, изображающая грехопадение, вакханалию, или ещё какой физиологический апогей, никуда не годится – женщина, оказавшаяся передо мной, совсем другая! Интересно было бы сравнить то, что обрушилось на меня под одеялом, лишив сна, покоя и аппетита на неделю, с тем, что я так отчётливо помню – думаю, фотографии не требуется. Короче говоря, съёмка бурь, стихий, пожаров, ураганов и землетрясений не стала моей. При единственной попытке сделать это с другой женщиной, фотоаппарат оказался разбит. Вот и нечего показывать. Украдкой схваченные из-под локтя снимки женского естества были, всё-таки, однажды собраны, и из них получилась панно, со слезами и криком выброшенное в окно зашедшей в комнату дамой.
Наконец, всех дам и их неполучившиеся фотокарточки заменила одна. Просыпается рядом со мной, чистит зубы, уходит на работу, возвращается вечером, сидит перед компьютером или с книгой на диване существо необъяснимо древнее. Нубийский профиль в современной аранжировке всё так же неуловим, как и три тысячи лет тому назад. Древний страх проклятия богов перед кражей души едва выдаётся застывшей маской Нефертити, непроизвольно надетой на лицо, ускользающее от объектива. И чем ближе со временем мы становимся, тем страшнее: фотография превращается в инцест, в акт проникновения в человека одной с тобой крови. Единственная карточка про это снята на утро после испытанного ощущения. Где-то у пруда на даче, сидя на бревне с жестяной кружкой горячего чая с замёрзших руках, кутается в тонкую ветровку моё воспоминание о том, что случилось.
Дети, непостижимым образом принесённые в мир этой женщиной, запечатлены во всемозможных ракурсах и позах. Практически все моменты их жизни разложены по альбомам. Но одной карточки всё-таки не хватает. Той, где я, прибежав в детскую комнату в роддоме, не остановился на пороге, а сразу подошёл к ней – единственной из двадцати запелёнутых младенцев. Центр композиции? Световое пятно? Не знаю – просто, первого ребёнка было видно с первого взгляда. Поскольку я не сумел это сфотографировать, мне был дан ещё один шанс – второй ребёнок. Но и эта съёмка мне пока не под силу: видно, не хватает разрешающей способности ни фотокамеры, ни меня самого, чтобы передать все детали, тонкости и оттенки, всю гамму, полноту, и насыщенную резкость внутренних переживаний, в которые погружён этот сложный человек с самого своего рождения.
Вот и получается, что на выставках я показываю фотографии чужих детей и случайных прохожих. Что, на самом деле, тоже интересно. Ведь со стороны человек виден иначе, не так, как вблизи. Но именно в тот момент, когда цепляет, и подходишь ближе, подбираешься, пытаясь скомпоновать кадр так, чтобы в него вошли и свет, и настроение, и драйв, и прикосновение к губам, и страх, и невозможность получасового расставания, и всё-всё-всё – тут то это всё и рушится. В последний момент палец сползает со спусковой кнопки, чувствуя, что ничего из того, что показалось, померещилось в своём собственном пространстве внутреннего кадра, на фотографии не выйдет, ускользнёт. Этот, уже совсем не другой для меня человек, становясь сверхблизким объектом съёмки, неизбежно выходит из фокуса, оставляля вместо фотографии тихую полуфразу, которую я неизбежно переиначиваю от своего лица: «forget-you-not».