Таю­щие кро­хи саха­ра на губах и кусо­чек мар­ме­ла­да, нахаль­но при­лип­ше­го к мато­во­му под­бо­род­ку. Соб­ствен­но, здесь мож­но было бы и закон­чить рас­сказ, но имен­но на этой фра­зе она мет­ну­ла взгляд в ото­ро­чен­ное дешё­вой позо­ло­той зер­ка­ло. А‑ля рем­бранд­тов­ский под­ма­лё­вок, лов­ко изо­гнув­шись, вылез из мас­сив­ной рамы капи­та­ном воен­но-мор­ско­го фло­та, поблес­ки­вая аксель­бан­та­ми: «я не вовре­мя?». Тут вполне мож­но было бы поста­вить мно­го­то­чие, но вме­сто это­го к сто­ли­ку под­ско­чил офи­ци­ант. Пере­ли­ва­ясь зло­ве­щим глян­цем, муха, оче­вид­но, гото­ви­лась отлип­нуть от его напо­ма­жен­ной чёл­ки и ринуть­ся на блюд­це с золо­той каё­моч­кой, куда фифа нехо­тя поло­жи­ла хру­стя­щие банк­но­ты нема­лых досто­инств. Офи­ци­ант успел пер­вым. Излов­чив­шись и пере­гнув­шись через вполне умест­ный в дан­ных обсто­я­тель­ствах вос­кли­ца­тель­ный знак, деви­ца, зали­ва­ясь пере­лив­ча­тым хохо­том, трес­ну­ла его изящ­ной сумоч­кой на длин­ной свер­ка­ю­щей цепоч­ке по тому само­му месту, где засты­ла опе­шив­шая от неожи­дан­но­сти муха. Невзи­рая на нере­ши­тель­ную, но сти­ли­сти­че­ски оправ­дан­ную в этот момент точ­ку с запя­той, храб­ро всту­пив­ший­ся за честь дамы капи­тан выхва­тил начи­щен­ный кор­тик и при­гвоз­дил так ниче­го и не успев­шее понять насе­ко­мое. Бле­стя­щее лез­вие напря­жён­но подра­ги­ва­ло, застряв в чере­пе. Конеч­но, луч­ше это было взять в скоб­ки, если бы, при­об­на­жая осле­пи­тель­ные зуб­ки, барыш­ня одоб­ри­тель­но не улыб­ну­лась, сли­зы­вая искря­щи­е­ся саха­рин­ки с верх­ней губы. Жир­ная точ­ка, да?

Мель­чай­шие подроб­но­сти дол­го не мог­ли дого­во­рить­ся и бузи­ли раз­но­шёрст­ной гурь­бой, пере­ми­на­ясь с ноги на ногу у вхо­да в паб. Те, что повы­ше ростом, удив­лён­но погля­ды­ва­ли на коро­ты­шек, тщет­но пыта­ю­щих­ся, вытя­нув шеи и при­под­няв­шись на цыпоч­ках, раз­ли­чить очер­та­ния счаст­лив­чи­ков внут­ри, по ту сто­ро­ну дым­ча­то­го стек­ла. Continue reading →

Веро­ят­ност­ное про­стран­ство. Мело­дра­ма. Сиречь, дра­ма, писан­ная мелом на школь­ной дос­ке? ина­че гово­ря, милым – дра­ма? или же (ещё про­ще), о том, как убрать тор­ча­щие белые нит­ки с наспех сши­то­го платья.

Разо­млев­шие негры, полу­при­крыв гла­за длин­ны­ми рес­ни­ца­ми, раз­ва­ли­лись на сту­пе­нях церк­ви и друж­но луз­га­ли семеч­ки. Нет, попу­тал – лущи­ли оре­хи, а может быть, ара­хис. В саха­ре? Ну, посколь­ку сами из Саха­ры, то пусть будут в саха­ре. На пло­ща­ди перед цер­ко­вью носи­лись с мячом измож­дён­ные от сто­я­чей жары, тупо­го азар­та и, взя­той ими же с утра гон­чей ско­ро­сти, белые (как водит­ся, бейс­бол­ки с козырь­ка­ми на затыл­ках, уни­фор­ма ввс и про­чие при­зна­ки вырож­де­ния). Цвет­ные тихо кури­ли свою воню­чую тра­ву в сто­рон­ке. Стоп. Не было цвет­ных. Зато на про­ти­во­по­лож­ном кон­це пло­ща­ди, неболь­шая тол­па румя­ных иеши­бот­ни­ков настыр­но тес­ни­ла к углу сина­го­ги трёх блед­ных шикс, по-види­мо­му, ведясь на исхо­дя­щий от них аро­мат пар­фю­мер­ной лав­ки впе­ре­меш­ку с табач­ным дымом. Нет, ско­рее все­го и дыма не было, посколь­ку стем­не­ло, а зна­чит, начал­ся шабат, и оди­но­кий штраймл рас­ка­чи­вал­ся непо­да­лё­ку, нев­по­пад рас­кры­вая свой рыбий рот с поку­сан­ны­ми губа­ми, то пыта­ясь вспом­нить и вымол­вить что-то из оче­ред­ной гла­вы, то захлё­бы­ва­ясь слиш­ком боль­шим глот­ком вечер­не­го воз­ду­ха. В эту чёр­но-белую (помни­те, мы убра­ли цвет­ных) кар­ти­ну мож­но было бы доба­вить вата­гу пья­ных румын, паля­щих из пистон­ных писто­ле­ти­ков в дерз­ко ухмы­ля­ю­щу­ю­ся луну, кото­рой всё надо­е­ло до тран­силь­ван­ских чёр­ти­ков настоль­ко, что она, ничто­же сум­ня­ше­ся, щед­ро раз­ли­ва­ет по пло­ща­ди свой свет тягу­чи­ми вин­ны­ми лужа­ми, в чьих отра­же­ни­ях вни­ма­тель­ный чита­тель под­ме­ча­ет мор­ду задум­чи­вой соба­ки, под­ма­хи­ва­ю­щей хво­стом в такт неуём­ной скрип­ке в тер­за­ю­щих её руках уве­си­сто­го джентль­ме­на в окне вто­ро­го эта­жа над апте­кой, ста­ра­тель­но и напрочь игно­ри­ру­ю­ще­го визг­ли­вую мадам (допу­стим, тре­тью по офи­ци­аль­но­му счё­ту супру­гу), по теле­фо­ну при­зы­ва­ю­щую поли­цию поло­жить конец мек­си­кан­ской стряпне в сосед­ских апар­та­мен­тах. Забыл, вычерк­ну­ли же цвет­ных. Ста­ло быть, вычёр­ки­ва­ем и жену, заме­нив её на маде­му­а­зель без опре­де­лён­ных заня­тий. Впро­чем, луч­ше на дру­га-худож­ни­ка, сотво­ря­ю­ще­го не музы­каль­ный порт­рет скри­па­ча, а непре­хо­дя­щий шедевр всех вре­мён. На полотне его (моно­хром­ном, но зато сколь­ко оттен­ков!) рас­по­ло­жи­лись (сле­ва напра­во): читай с начала!

В пари­же три гра­ду­са ночью. Один тебе, дру­гой мне, а тре­тий (самый тёп­лый) давай оста­вим это­му раз­ве­сив­ше­му уши синоп­ти­ку в то и дело спол­за­ю­щих хлип­ких очоч­ках. Через пару дней, в бла­го­дар­ность от холод­ной смер­ти, он зава­лит нас сугро­ба­ми, доста­ю­щи­ми до вто­ро­го эта­жа эйфе­ле­вой баш­ни, где мы про­са­жи­ва­ем пока ещё не окон­ча­тель­но выиг­ран­ное наслед­ство жюль вер­на, ока­зав­ше­го­ся (если суд при­мет резуль­та­ты днк теста) тем самым бла­го­сло­вен­ным уро­дом, вос­поль­зо­вав­шим­ся в холод­ный суб­бот­ний вечер моей пра-пра-бабуш­кой и её непо­ни­ма­ни­ем фран­цуз­ско­го. Фаааа­ак – ты про­из­но­сишь точь-в-точь как она, на рас­пев рас­тя­ги­вая удо­воль­ствие глу­бо­ко­го удар­но­го глас­но­го. Её излюб­лен­ное? И ещё одно напо­ми­на­ние о таком род­ном, но диком запа­де – лун­ная сона­та на истер­зан­ном шлю­ха­ми и исстре­лян­ном ков­бо­я­ми пиа­ни­но в салуне, где про­стуш­ка Бет­ти Ховен наде­я­лась встре­тить кого угод­но, но уж никак не того полу­глу­хо­го, зама­хи­ва­ю­ще­го­ся тро­стью ста­ри­каш­ку, брыз­га­ю­ще­го во все сто­ро­ны слю­ной и немец­ки­ми руга­тель­ства­ми, чей след про­стыл поут­ру вме­сте с честью и тягу­чей мело­ди­ей моей дво­ю­род­ной пра-пра-пра-тётуш­ки. Как вну­ча­тый пле­мян­ник, я мог бы рас­счи­ты­вать хотя бы на немно­го более чест­ное упо­ми­на­ние о семей­ной сцене, чем quasi una fantasia, не так ли? Пред­рас­по­ло­жен­ность Бет­ти к рит­мам и музы­каль­ным заба­вам, непре­мен­но и оче­вид­но была уна­сле­до­ва­на напря­мую по отцов­ской линии. «Пло-ди-тесь-и-раз-мно-жай-тесь» – неустан­но вко­ла­чи­ва­е­мый ритм, по всей види­мо­сти, един­ствен­ной муд­ро­сти, усво­ен­ной им в хеде­ре (от доволь­но сим­па­тич­ной раба­нес­сы, с кото­рой у Бет­ти, судя по береж­но запря­тан­но­му про­меж стра­ниц послед­не­го тома вави­лон­ско­го тал­му­да наброс­ку, кисти, если не руки, одно­го из Брей­ге­лей, неимо­вер­ное сход­ство), доно­сил­ся из роди­тель­ской спаль­ни каж­дую суб­бот­нюю ночь. Упо­мя­ну­тая впо­пы­хах буд­них дней раба­нес­са тай­ком выкра­и­ва­ла вре­мя и на совсем уж не при­став­шие и непо­до­ба­ю­щие ни сану ни вере про­ка­зы, и комья вялой гли­ны затвер­де­ва­ли в её уме­лых (и вполне воз­мож­но, не лишен­ных каба­ли­сти­че­ских навы­ков) руч­ках, пре­вра­ща­ясь одна­ко и как на зло не в изящ­ные вазы, а в точа­щие (как наша эйфе­лев­ка) подел­ки, отче­го-то непре­мен­но похо­дя­щие фор­мой на кора­бель­ные сос­ны. Сего­дня невоз­мож­но досто­вер­но выяс­нить было ли это отго­лос­ка­ми скры­тых спо­соб­но­стей и рас­тра­чен­ных впу­стую талан­тов её деда-моря­ка или пра­де­да-того-само­го-деда – шумер­ско­го гон­ча­ра. Инте­рес­но так­же отме­тить, что пер­вый был женат на пле­мян­ни­це царя и неко­то­рое вре­мя вёл доволь­но смир­ный образ жиз­ни, посто­ян­но читая одну един­ствен­ную, до дыр люби­мую кни­гу како­го-то ирланд­ца-ост­ро­ви­тя­ни­на, в одно­ча­сье (как-никак, 800 стра­ниц) ему одна­жды опо­сты­лев­шую настоль­ко, что отдав рас­по­ря­же­ние жене вый­ти замуж сно­ва, ука­тил на какую-то неслы­хан­ную по сво­ей неле­по­сти вой­нуш­ку (разу­ме­ет­ся, из-за дру­гой – заме­тим в скоб­ках, не достав­шей­ся ему в своё вре­мя – жен­щи­ны), после чего про­пал, но был обна­ру­жен согля­да­та­я­ми семью года­ми поз­же то ли на гава­ях, то ли на бага­мах, то ли (как утвер­жда­ют злые язы­ки) на поза­бы­том бога­ми ост­ро­ве оги­гия. В одном из хол­мов упо­мя­ну­то­го ост­ро­ва любо­зна­тель­ные архео­ло­ги недав­но обна­ру­жи­ли рас­пи­сан­ную (нево­об­ра­зи­мо скан­даль­ны­ми для совре­мен­но­го нра­ва сюже­та­ми) кера­ми­ку. На несколь­ких фраг­мен­тах уда­лось иден­ти­фи­ци­ро­вать нечто вро­де под­пи­си масте­ра, что напря­мую воз­вра­ща­ет нас к тому само­му гон­ча­ру из слав­но­го хал­дей­ско­го горо­да Ура. Боль­ше дру­гих мне по душе изу­ми­тель­но сохра­нив­ша­я­ся чере­пич­ка, назна­че­ние кото­рой ста­вит в тупик всех прин­стон­ских. Так похо­дя­щая на куп­лен­ную тобой в про­шлом году в амстер­да­ме игруш­ку, на ней ещё и авто­граф – чёт­ко чита­е­мое имя Адам. Вполне воз­мож­но, это аллю­зия на един­ствен­но извест­ную и отто­го самую люби­мую древни­ми сказ­ку, кото­рой, впро­чем, я имею убе­ди­тель­ное и неоспо­ри­мое под­твер­жде­ние в виде береж­но хра­ни­мой семей­ной релик­вии: вну­ши­тель­ных раз­ме­ров и силь­но обо­дран­ный ящик из дере­ва (то ли оли­вы, то ли акции), крыш­ка напрочь ото­рва­на неиз­вест­но кем и когда, а на дне его две камен­ные пли­ты с выдолб­лен­ны­ми на них кря­ко­зяб­ра­ми. Недав­но я сфо­то­гра­фи­ро­вал эти пись­ме­на и загру­зил в chatGpt, на что он отве­тил, что почерк без­услов­но жен­ский, а содер­жа­ние настоль­ко откро­вен­ное, что он не упол­но­мо­чен его мне предо­ста­вить. Остав­лен­ный таким обра­зом в недо­уме­нии, бла­го­го­ве­нии и загад­ках, тас­каю эту рух­лядь с собой с квар­ти­ры на квар­ти­ру. Хочешь взгля­нуть? В чер­дач­ной пыли чула­на ты спо­ты­ка­ешь­ся, заце­пив­шись коф­той за тот самый завет­ный ящик и эро­тич­но выру­гав­шись (merde), уха­ешь в него с голо­вой. Выныр­нув­шие отту­да твои ещё более голу­бые от удив­ле­ния, чем обыч­но, гла­за пере­бе­га­ют от меня на две шоко­лад­ки, выта­щен­ные из сун­ду­ка – точь-в-точь те, что нам при­нес­ли к кофе в кафе на башне. O‑la-la! Adam, tu es un farceur!

Ёжась спро­со­нья в сует­ных и обре­чён­но-бес­тол­ко­вых попыт­ках натя­нуть усколь­за­ю­щий плед одно­вре­мен­но и на дро­жа­щий под­бо­ро­док и на леде­не­ю­щие ноги, неожи­дан­но наты­ка­юсь на про­тя­нув­ший­ся и стру­я­щий­ся тёп­лой золо­той нитью из даль­не­го угла, слов­но про­рвав­ший­ся из холод­но­го ниот­ку­да свет уже не чаян­но­го мая­ка, луч невесть из каких мест взяв­ше­го­ся взгля­да. Мер­цая из-за нерв­но подра­ги­ва­ю­щих рес­ниц и тон­ких веток, он более чем крас­но­ре­чи­во мол­чит о том, что вот-вот часы про­бьют пол­ночь, кото­рую мы встре­тим вдво­ём, нале­тит метель, а может музы­ка про неё, или в кото­рый раз пере­чи­тан­ная нака­нуне повесть, и под её вих­ря­ми нас никто не заме­тит, не узна­ет, не оклик­нет по име­ни. Вол­шеб­ные дары перей­дут из рук в руки, пере­те­кут из губ в губы, затря­сут­ся, зазве­нят и затрень­ку­ют нево­об­ра­зи­мо огром­ные серёж­ки, рас­пол­зёт­ся мишу­ра блё­сток, зашур­шат нетер­пе­ли­во и ярост­но раз­ди­ра­е­мые обёрт­ки, и, после син­ко­пич­ной запя­той, вос­ста­нав­ли­вая дыха­ние, она не поску­пит­ся на ещё одно, самое уди­ви­тель­ное сло­во: «сно­вым­го­дом»…

Кто-то заце­пил плед, и мохе­ро­вые колюч­ки зашур­ша­ли в попыт­ках заце­пить­ся за вче­раш­нюю щетину.

– Пахо­мыч, а кто… то есть, где…?

– Не вол­нуй­тесь, барин – ёлку-то я уж снёс. Будет празд­но­вать. Надо б к сле­ду­ю­ще­му разу новых лам­по­чек при­ку­пить, а то ста­рые тол­ком и не горят, всё мигают.

Наткнул­ся на твои сан­да­ли, и день поле­тел кувыр­ком. С тон­ки­ми, занос­чи­вы­ми ремеш­ка­ми, дву­мя застёж­ка­ми — одной звон­кой, дру­гой скри­пу­чей и заско­руз­лы­ми, пот­ны­ми вмя­ти­на­ми под паль­ца­ми. Ябед­ни­чая, кто-то при­нял­ся мне тут же настыр­но и рит­мич­но тал­ды­чить пря­мо в ухо о том, как они пада­ли со сту­ком на пол и до (а после так уж и само собой) наше­го рас­ста­ва­ния. Как же они ока­за­лись сей­час здесь, под моей кро­ва­тью? Забы­ла впо­пы­хах, умыш­лен­но оста­ви­ла, или они сами при­то­па­ли, заучив про­то­рен­ную дорож­ку? И что мне с ними делать — позво­нить, пред­ло­жив вер­нуть, спро­сить, может сама заедешь? Сдер­жан­но посме­и­ва­ясь, отве­тишь, что всю эту вышед­шую из моды кани­тель я могу оста­вить себе на память. Дол­гую, хоро­шую и свет­лую. Про­мол­чу, пове­шу труб­ку и, с сан­да­ли­я­ми в розо­вом паке­те под мыш­кой, отправ­люсь к по обык­но­ве­нию флег­ма­тич­но­му, лени­во цедя­ще­му сквозь зубы свои узбек­ские руга­тель­ства, но сего­дня отче­го-то совсем груст­но­му, сапож­ни­ку. Пусть поста­вит новые, фир­мен­ные набой­ки вме­сто пыль­ных, стоп­тан­ных и немно­го под­но­вит потрес­кав­ший­ся на сги­бах лак. После поеду к морю, сни­му тот же, выхо­дя­щий на голо­ся­щий при­бреж­ный про­ме­над, номер, постав­лю бле­стя­щие сан­да­ли у поро­га, отку­по­рю неиз­вест­но каким чудом уце­лев­ший кьян­ти того уро­жай­но­го года, выта­щу из сум­ки блок­нот с руч­кой и чест­но рас­ска­жу обо всём.

Боль­ше не задер­жи­ва­ют­ся в под­кор­ке и, пожух­нув, уно­сят­ся с листо­па­дом прочь. Где они теперь, все быв­шие, как их зва­ли и когда это было? Гово­рят (кажет­ся, эту фра­зу мой люби­мый поэт украл у мое­го люби­мо­го писа­те­ля), заму­жем, а может, дав­но уже умер­ли. Выцве­ли и потуск­не­ли вол­шеб­ные исто­рии, дикие, необуз­дан­ные сны и маги­че­ские фор­му­лы. Вывет­ри­лись ранее незыб­ле­мые зако­ны, неоспо­ри­мые при­чи­ны и их неот­вра­ти­мые, тра­ги­че­ские послед­ствия. Кану­ли дер­жа­вы, их хариз­ма­тич­ные пра­ви­те­ли и пере­ло­ман­ные ими судь­бы. И толь­ко скап­ли­ва­ет­ся по пыль­ным углам кипа­ми и норо­вя­щи­ми рас­полз­тись шта­бе­ля­ми всё боль­ше неумо­ли­мо жел­те­ю­щих фото­гра­фий, пустяч­ных запи­сок, измя­тых памя­ток, изму­со­лен­ных закла­док, обгры­зен­ных каран­да­шей и ручек, про­сро­чен­ных кален­да­рей, так и не попро­бо­ван­ных рецеп­тов, замыз­ган­ных биле­ти­ков, пови­дав­ших виды путе­во­ди­те­лей и отжив­ших учеб­ни­ков исто­рии, невзна­чай пре­вра­тив­шей­ся из новей­шей в древ­нюю. Наце­пив новые очки на нос, ясно вижу как уже зав­тра, в пят­ни­цу, все эти вни­ма­тель­но про­чи­тан­ные, береж­но накоп­лен­ные и акку­рат­но собран­ные в куч­ку зна­ния рас­тво­ря­ют­ся, уте­ка­ют и про­са­чи­ва­ют­ся из его небы­тия все­го лишь кро­хот­ной «кап­лей в море». Но зато бусин­ки его пота, звон­кие и уве­си­стые одно­вре­мен­но, всё ещё соло­нят язык и щипят гла­за, и луч­ше бы мне сей­час же оста­но­вить его, ина­че двор­цо­вая охра­на ворвёт­ся, схва­тит, и, если не рас­тер­за­ет на моих гла­зах, то отво­ло­чёт на суд к папень­ке, и после тор­же­ствен­ных речей, фан­фар и пове­ше­ния на люд­ной пло­ща­ди в бли­жай­шее вос­кре­се­нье, роди­тель целый месяц не будет со мной раз­го­ва­ри­вать. Коро­че, надо бы мило­го при­тор­мо­зить, оклик­нуть, но вот доса­да – его имя забы­лось, стёр­лось, вывет­ри­лось, да и откли­кал­ся ли он когда-нибудь вооб­ще на звук мое­го голо­са до того, как тот охрип, осел и рас­трес­кал­ся, слов­но анти­ква­ри­ат, оце­нён­ный втри­до­ро­га толь­ко теперь, да и то лишь за почтен­ный воз­раст. В дру­гие вре­ме­на мы бы лег­ко обо­шлись без имён, кли­чек и про­звищ, а вполне воз­мож­но (и ско­рее все­го), что даже и без слов. Это теперь мой офи­ци­аль­но уза­ко­нен­ный одно­фа­ми­лец ста­ра­тель­но, с девя­ти до пяти кро­ме выход­ных, рас­шиф­ро­вы­ва­ет арха­и­че­скую латынь, и меня рас­пи­ра­ет, но нет, ни за что не при­зна­юсь, что это те же самые мы, ото­рван­ная и бес­ша­баш­ная пацан­ва, выца­ра­па­ли на стене всё, на что были спо­соб­ны в те бла­жен­ные вре­ме­на до рож­де­ства хри­сто­ва. Подой­ти, взять за руку, пове­сти за собой, при­льнуть, ото­дви­нуть­ся, встать, встрях­нуть голо­вой и уйти мож­но мол­ча, без еди­но­го лиш­не­го сло­ва. Гра­мош­ные могут оспо­рить, или, хуже того, заме­нить исти­ну сло­ва­ми – раз­ве строч­кой назад имен­но это уже не было изло­же­но в пись­мен­ном виде на бума­ге? Им, эру­ди­там, невдо­мёк, что вих­ри, про­но­ся­щи­е­ся в голо­ве до того часа, когда про­зве­нит будиль­ник, игра­ю­чи сду­ва­ют, сме­та­ют и стря­хи­ва­ют рас­ко­ря­чен­ные бук­ви­цы со стра­ниц, заго­тав­ли­вая к нача­лу дня дев­ствен­но чистые белые листы. И так всё, что было сколь угод­но склад­но собра­но в стро­ки и стро­фы, при­дёт­ся писать зано­во и опять пре­вра­щать жела­ние в сло­во. А за такой под­лог на костёр не жела­е­те ли? Изволь­те, доро­гая, да и согла­си­тесь, пока вре­мя тер­пит и мы не спе­ша про­гу­ли­ва­ем­ся к эша­фо­ту и обрат­но, про­сто при­знай­тесь антре ну, что с тре­мя пар­ня­ми, при­е­хав­ши­ми вче­ра из индо-китая вы порез­ви­лись на сла­ву, и, поз­воль­те догад­ку, не толь­ко бла­го­да­ря их звуч­ным клич­кам (Ли Бер­тин, Игаль Энтин, и брат Ернит соот­вет­ствен­но). А вас, соб­ствен­но, как изво­ли­те вели­чать? Ах, как жаль, жан­ноч­ка – имя самое обык­но­вен­ное, пош­лень­кое и, увы, широ­ко рас­про­стра­нён­ное по все­му белу све­ту. Дев­чо­нок с таким име­нем мил­ли­о­ны. И они все целу­ют, про­во­жая на рабо­ту или вой­ну, уют­но ждут, сидя в крес­ле с кни­гой или жур­на­лом, ходят на каб­лу­ках в обним­ку в кино или в паб и, одна­жды, как пра­ви­ло, рожа­ют двух-трёх детей. Осме­люсь пред­ло­жить взять псев­до­ним, да по-калам­бу­ри­стее. Напри­мер, натуш (נטוש) – лас­ка­тель­но-умень­ши­тель­но, про­из­не­сён­ное на язы­ке той стра­ны, отку­да ни вы, ни я, но где мы нын­че худо-бед­но обре­та­ем­ся, зву­чит доволь­но стран­но и, с ваше­го поз­во­ле­ния, вызы­ва­ю­ще. Кто вас так? Види­мо, роди­те­ли без осо­бо­го вооб­ра­же­ния и не силь­но замо­ра­чи­ва­лись. Спро­си­те, «что в име­ни тебе моём»? Будь по-ваше­му, созна­юсь: оде­ре­ве­нев­ший язык не пово­ра­чи­ва­ет­ся, и, когда надо при­звать, вер­нуть, оклик­нуть, заста­вить удив­лён­но повер­нуть голо­ву и бро­сить любо­пыт­ный взгляд, то един­ствен­ный звук, кото­рый я спо­со­бен издать, исхо­дит от оза­да­чен­но хло­па­ю­щих рес­ниц, спа­си­тель­но при­кры­ва­ю­щих ваш ухо­дя­щий из поля зре­ния силу­эт. Будь имя попро­ще, я бы, навер­ное, спра­вил­ся. Воз­мож­но, пред­ста­вил бы все веро­ят­ные и не очень пери­пе­тии от ваше­го пер­во­го лица:

Пятая сига­ре­та. Из вто­рой пач­ки. Задум­чи­во раз­ми­ная тон­ки­ми паль­ца­ми похру­сты­ва­ю­щую бумаж­ную плоть я вспо­ми­наю вяжу­щий вкус, терп­кий запах, пере­сох­шие губы и сухость во рту, кото­рый ты, с тру­дом при­по­ми­ная рас­хо­жую дет­скую клас­си­ку, так нахаль­но срав­ни­вал с пепель­ни­цей. Един­ствен­но доступ­ный на сего­дняш­ний день запах – мят­ная жвач­ка орбит.

Тре­тий муж­чи­на. После полу­дня. Он мог бы рас­ска­зать о том, как, с пово­ло­кой отво­дя гла­за, я не подаю вида, когда нака­ты­ва­ет и раз­ли­ва­ет­ся уста­лое бес­стыд­ство. Зря боя­лась – я всё выдер­жа­ла с честью, а теперь толь­ко фан­том­ная боль стис­ну­тых рук при­хо­дит на помощь вся­кий раз, когда впо­пы­хах забы­тый тобою той зимой шарф цеп­ля­ет заста­рев­ший шрам тво­е­го же тороп­ли­во­го укуса.

Вось­мая кни­га. За выход­ные. После бере­мен­но-рас­пух­ших стел­ла­жей и про­гнув­ших­ся полок, про­гло­чен­ных запо­ем, втайне от дру­зей, учи­те­лей и роди­те­лей, я, судо­рож­но вце­пив­шись в коре­шок, остер­ве­не­ло пере­ли­сты­ваю стра­ни­цы впе­рёд-назад, жад­но вчи­ты­ва­ясь и ныряя с голо­вой в каж­дый абзац, в тщет­ной надеж­де наткнут­ся на что-нибудь новень­кое, досе­ле нечи­тан­ное. Неуже­ли это оче­ред­ной пере­сказ ста­рой, рас­пи­сан­ной по издрев­ле утвер­ждён­ным ролям, буль­вар­ной пье­сы, где лов­кие сло­ва, щеголь­ские мемы и закру­чен­ные пара­фра­зы ярост­но пыжат­ся замо­ро­чить голо­ву? Откла­ды­ваю и эту кни­гу в сто­ро­ну, вычёр­ки­вая авто­ра – ему не рас­ска­зать мне о том, как течёт река, и его сотря­се­ния воз­ду­ха не раз­ду­ют вет­ра в камышах.

Чет­вёр­тый бокал. После хемин­гу­эев­ской бегот­ни по отво­ё­ван­ным, но непо­ко­рён­ным барам, виз­жа­щим свин­гом и гер­ни­кой, я с неко­то­рым удив­ле­ни­ем раз­гля­ды­ваю уста­ло соча­щу­ю­ся струй­ку вяз­ко­го как бычья кровь вина. И пока солн­це, застыв в остер­ве­нев­шем столб­ня­ке раз­ду­мы­ва­ло, где бы ему по-тихо­му иссяк­нуть, кор­ри­да закон­чи­лась. Неуже­ли всё ещё кро­во­то­чит? Через про­свет бока­ла твои гла­за при­об­ре­та­ют фран­цуз­ский отте­нок. Этим вече­ром я, пожа­луй, заве­ду себе ново­го, поро­ди­сто­го, пре­крас­но выдрес­си­ро­ван­но­го, в чёр­ном ошей­ни­ке, с вынос­ли­во­стью гон­чей и бле­стя­ще отра­бо­тан­ны­ми рефлексами.

Ветер и вре­мя под руч­ку (как и мы с вами) про­но­сят­ся слад­кой, хотя уже без­зу­бой, шам­ка­ю­щей пароч­кой, огол­те­ло несут­ся, сме­та­ют пыта­ю­щи­е­ся заце­пит­ся за кро­хот­ные обрыв­ки пока ещё узна­ва­е­мо­го удо­воль­ствия кад­ры люби­мых филь­мов, пере­во­ра­чи­ва­ют вверх тор­маш­ка­ми выве­рен­ные и про­чер­чен­ные рейс­фе­де­ром по линей­ке строй­ные столб­цы непо­сти­жи­мой таб­ли­цы умно­же­ния. Пере­ка­ти-поле, сло­мя голо­ву пере­бе­га­ю­щие хай­вей в непо­ло­жен­ном месте. Пыль­ные позём­ки, стру­я­щи­е­ся из-под кор­ней чах­лых колю­чек. Вих­ра­стые стра­ни­цы заско­руз­лых любов­ных запи­сок. Конец выход­но­го дня под уже раз­ду­ва­ю­щий­ся зана­вес неумо­ли­мо ли надви­га­ю­щей­ся рабо­чей неде­ли и неиз­быв­ная вечер­няя молит­ва: Гос­по­ди, спа­си, сохра­ни и поми­луй мя.

Ниче­го не поде­ла­ешь, но пять раз в неде­лю, каж­дый тре­кля­тый буд­ний день я отправ­ля­юсь на рабо­ту. Кон­то­ра моя вот уже пару лет тому как при­юти­лась на боль­шой и шум­ной ули­це. Мага­зи­ны, бой­кие забе­га­лов­ки, бур­ля­щая поч­та, сто­ян­ки послед­них так­си и оста­нов­ки натуж­но пых­тя­щих авто­бу­сов, жеман­ные апте­ки, бес­пар­дон­ные парик­ма­хер­ские, мел­кие лавоч­ки и всё такое про­чее с уймой наро­да, посто­ян­но сну­ю­ще­го туда-сюда со сво­и­ми гешеф­та­ми. Хотя по утрам (а я при­хо­жу на рабо­ту рано, даже слиш­ком), ули­ца про­сы­па­ет­ся мед­лен­но. Две­ри, окна, жалю­зи и вит­ри­ны про­ди­ра­ют гла­за с недо­умён­ным ски­пом и ози­ра­ют­ся вокруг себя с непод­дель­ным недо­уме­ни­ем. Совсем непо­да­лё­ку экс­клю­зив­ное агент­ство по про­да­же машин, но не задри­пан­ных «суб­ару», а тех еди­нич­ных экзем­пля­ров биз­нес-клас­са, что видит во сне каж­дый начи­на­ю­щий карье­рист. По сосед­ству, в мину­те ходь­бы, щепе­тиль­ный банк с не менее стиль­ным шта­том бла­го­на­дёж­ных сотруд­ниц. Слов­но нев­по­пад и слу­чай­но обро­нен­ное «здрас­ь­те» вме­сто воз­дер­жан­но­го и по-сосед­ски доб­ро­по­ря­доч­но­го «доб­рый день» в тот стран­ный обе­ден­ный пере­рыв сорва­лось с губ одной из бан­ков­ских мона­шек и дол­го не раз­ду­мы­вая вле­те­ло в ухо про­бе­гав­ше­го мимо диле­ра из авто­са­ло­на. Дико­вин­ная на любой взгляд и вкус полу­чи­лась пароч­ка – его холё­ные метр девя­но­сто, береж­но веду­щие под руку гор­дую хро­мо­нож­ку с аске­тич­ным карэ. И толь­ко поне­мно­гу вся воро­нья сло­бод­ка, вклю­чая меня и участ­ко­во­го поли­цей­ско­го, свык­лась, как одна­жды вече­ром, ухо­дя с рабо­ты, моё нездо­ро­вое любо­пыт­ство в кото­рый раз заце­пил вид этих двух голуб­ков. Они сиде­ли в рос­кош­ной аль­фа-ромео вызы­ва­ю­ще-крас­но­го метал­ли­ка, выстав­лен­ной на ули­це перед авто­са­ло­ном. Мне даже пока­за­лось, что он объ­яс­нял ей что-то каса­тель­но управ­ле­ния этим чудом. Она радост­но кива­ла, послуш­но опус­кая впер­вые накра­шен­ные рес­ни­цы. Не успел я отой­ти, как он с явной неохо­той выбрал­ся из маши­ны, кото­рая, нерв­но ворч­нув сво­им ита­льян­ским дви­га­те­лем нечто нераз­бор­чи­вое, ука­ти­ла по нашей пусте­ю­щей ули­це в совер­шен­но неев­кли­до­ву бес­ко­неч­ность. С тру­дом дотя­нув до сле­ду­ю­ще­го утра и про­скольз­нув в две­ри толь­ко что открыв­ше­го­ся бан­ка, я при­нял­ся выяс­нять за какой стой­кой при­ни­ма­ет хро­мо­нож­ка. «Боль­ше у нас не рабо­та­ет» – фра­за отпра­ви­ла меня пря­ми­ком в авто­са­лон напро­тив. «Крас­ная аль­фа это про­щаль­ный пода­рок» – выпа­лил в ответ на мой немой вопрос и поче­му-то поспеш­но отвер­нул­ся от меня дилер.

Выбро­сить из голо­вы всю эту исто­рию мне не уда­ва­лось до обе­да, когда вне­зап­но выяс­ни­лось, что вече­ром я не воз­вра­ща­юсь домой, а отправ­люсь в сроч­ную коман­ди­ров­ку. Сбой рути­ны при­шёл­ся как нель­зя кста­ти, шины арен­до­ван­ной «той­о­ты» с неж­ным шипе­ньем при­жи­ма­лись к надёж­но­му полот­ну хай­вея, и отшиб­лен­ность конеч­ной цели – не то кро­шеч­но­го турист­ско­го посёл­ка, не то армей­ско­го пере­ва­лоч­но­го пунк­та с дро­жа­щи­ми над ним от холо­да пустын­ной ночи голень­ки­ми звёз­да­ми сули­ла роман­ти­че­ское настро­е­ние похле­ще лер­мон­тов­ско­го. Встре­чен­ный на раз­вяз­ке при подъ­ез­де к город­ку ука­за­тель ста­ра­тель­но под­дер­жи­вал как обе­щан­ное, так и смут­но жела­е­мое: «Путь бла­го­во­ний». Девоч­ки-под­рост­ки, сгру­див­шись в плот­ную куч­ку, от кото­рой за вер­сту нес­ло изряд­ным коли­че­ством шам­пу­ней, увлаж­ни­те­лей, бан­ных лосьо­нов и ума­ща­ю­щих кре­мов, бой­ко пере­пры­ги­ва­ли рёб­ра пеше­ход­ной зеб­ры. В при­спу­щен­ное окно маши­ны мете­лью вле­те­ли и закру­жи­лись вих­рем внут­ри сало­на ладан, смир­на и афри­кан­ские спе­ции, пере­ме­жа­ясь с пени­ем, тре­ля­ми и щебе­та­ньем. Еди­но­душ­ный дев­ча­чий гомон игра­ю­чи про­дол­жал дико­вин­ную сце­ну, из-за кото­рой я, зача­ро­ван­ный дере­вен­ским воз­ду­хом горо­жа­нин, чуть было не сле­тел в обо­чи­ну пол­ча­са назад: креп­ко сби­тая стая птиц засти­ла­ла и зама­зы­ва­ла сплош­ным вяз­ким пят­ном поспеш­но ухо­дя­щее от при­сталь­ных чужих взгля­дов солн­це. Про­пу­стив спло­чён­ную стай­ку, а заод­но и нуж­ный съезд, я сде­лал ещё пару лиш­них обо­ро­тов на кру­ге и без­воль­но после­до­вал за стру­я­щим­ся аро­ма­том. Вско­ре амбра при­ве­ла к обры­ву над каньо­ном. В посе­кунд­но загу­сте­ва­ю­щих на моих гла­зах, слов­но сирот­ли­во сты­ну­щий кисель, сумер­ках, про­пасть ста­ра­тель­но рас­тя­ги­ва­лась в бес­ко­неч­ность. Упу­стить такое зре­ли­ще, не запе­чат­леть такой момент (даже для меня, не бог весть како­го люби­те­ля дикой при­ро­ды вооб­ще и пей­заж­ной съём­ки в част­но­сти) если и не грех, то, по край­ней мере, доса­да. Выудив из сум­ки фото­ап­па­рат (бла­го все­гда с собой), я при­льнул к глаз­ку оку­ля­ра. При­бли­зив­шись к краю отко­са, девоч­ки немно­го рас­сту­пи­лись и при­тих­ли, выжи­да­тель­но-насто­ро­жен­но погля­ды­вая на чужа­ка с неук­лю­жей каме­рой в руках. Но неле­пый аппа­рат наот­рез отка­зал­ся щёл­кать и толь­ко оби­жен­но мор­гал икон­кой раз­ря­жен­ной бата­реи. Вино­ва­то под­няв гла­за и без­на­дёж­но улыб­нув­шись, мне оста­ва­лось лишь вер­нуть­ся в маши­ну, взгля­нув напо­сле­док на почти совсем уже погас­ший оста­ток дня, кото­рый я не сумел сохра­нить. И спу­стя это упу­щен­ное, не оста­нов­лен­ное мгно­ве­нье, когда нако­нец стем­не­ло, из деви­чьей стаи пря­мо у меня под носом нача­ли свой путь наверх новые звёз­ды. Ско­ро они ока­за­лись там, где за пол­ча­са до это­го кру­жи­ла раз­ма­ши­сты­ми маз­ка­ми дру­гая стай­ка. Пона­ча­лу они сму­щён­но пере­гля­ды­ва­лись, роб­ко топ­чась и неуве­рен­но тол­кая и заде­вая друг дуж­ку. Но вот неко­то­рые из них реши­лись и под­ня­лись повы­ше, заго­вор­щи­че­ски под­ми­ги­вая и свер­кая не зря зара­нее про­ду­ман­ным маки­я­жем с блёст­ка­ми. Новень­кие и те, что помлад­ше, всё ещё осто­рож­но пере­ми­на­лись с ноги на ногу, не реша­ясь ото­рвать­ся от зем­ли, в то вре­мя как дру­гие, постар­ше, уже вальяж­но рас­по­ло­жи­лись на сво­их закон­ных местах, заняв свои стро­го отве­дён­ные уго­ло­ки в созвез­ди­ях и холод­но взи­рая на меня сверху.

Нарож­да­ю­щий­ся хам­син при­вёл с собой рас­те­рян­но мечу­щи­е­ся клу­бы зыб­ко­го маре­ва и забот­ли­во уку­тал ладан­ный путь густым шлей­фом навяз­чи­вой пыли, чуть было не запря­тав под ним доро­гу, по кото­рой мне пред­сто­я­ло даль­ше, в место, где меня никто не ждал, и куда имен­но поэто­му я так хотел. Не зря же так и назы­ва­ет­ся: “Grand Hotel”. Навер­ня­ка в фойе в изне­мо­га­ю­ще-бес­пре­стан­ном лупе одно­и­то­жит­ся «Le grand besoin d’amour», а тороп­ли­вость каб­лу­ков сти­ха­ет, сми­ря­ет­ся и вяз­нет, не будучи в силах выбрать­ся из вор­са ков­ро­во­го покры­тия. До само­го утрен­не­го зав­тра­ка стрел­ки часов будут кру­жить­ся как заве­дён­ные, слов­но дол­го напра­ши­ва­ю­щий­ся и нако­нец уга­дан­ный вальс в немом филь­ме. Нево­об­ра­зи­мая уйма вре­ме­ни под руч­ку то с удив­лён­ным гос­по­ди­ном перед лиф­том, то, всплёс­ки­вая рука­ми, с недав­но позна­ко­мив­шей­ся деви­цей, дро­жа­щей испу­ган­ной ланью в отра­же­нии холод­но­го зер­ка­ла хол­ла, то без­воль­но скло­нив голо­ву так низ­ко, что опу­стев­ший бокал сму­щён­но спря­тал­ся под вол­на­ми куд­рей рядом со мной за сосед­ней стой­кой. На сте­нах, с разум­ны­ми интер­ва­ла­ми, раз­ве­ша­ны при­ят­ные гла­зу кар­ти­ны, а мяг­кость при­глу­шён­но­го све­та щед­ро отме­ня­ет обя­за­тель­ность еже­днев­но­го бри­тья. Дизайн про­ду­ман уме­ло и про­фес­си­о­наль­но. Ни одной мель­чай­шей дета­ли, спо­соб­ной напом­нить. Все испод­тиш­ка пока­лы­ва­ю­щие горе­чи, отча­я­ния и оби­ды, сме­тён­ные в сор вос­по­ми­на­ния и неокон­чен­ные наброс­ки писем – всё искус­но упря­та­но за над­пи­сью «для слу­жеб­но­го пер­со­на­ла» и запер­то на фаль­ши­во позо­ло­чен­ный клю­чик. Ста­ло быть, опа­сать­ся нече­го и неко­го, моя гости­ни­ца – моя кре­пость, куда мож­но вло­мить­ся в номер под тео­ре­ти­че­ски счас­ли­вым, но ниче­го не суля­щим и ещё мене­е­обе­ща­ю­щим чис­лом 1432, залезть в напо­ри­сто и невоз­му­ти­мо часа­ми теку­щий душ, плес­нуть кипят­ка из него­ду­ю­ще­го чай­нич­ка, у кото­ро­го «изви­ни­те, наки­пе­ло», пони­ма­ю­ще пере­гля­нуть­ся с урча­щим пустым желуд­ком холо­диль­ни­ком, лас­ко­во про­ве­сти ладо­нью по музы­каль­ным рёб­рам веша­лок, дипло­ма­тич­но пожи­ма­ю­щих пле­ча­ми при рас­спро­сах о впо­пы­хах сбе­жав­шей нака­нуне воз­мож­но пре­крас­ной незна­ком­ке. Нако­нец, сезам-кар­точ­ка в зам­ке, руч­ка-недо­трож­ка стис­ну­та до упо­ра, сму­щён­ные пет­ли скри­пят сквозь зубы свои так­тич­ные при­вет­ствия, завет­ная дверь рас­кры­та, а я оста­юсь на поро­ге, реши­тель­но пре­вра­тив­шем­ся в боле­вой, и не реша­юсь сту­пить в два­дца­ти­пя­ти­мет­ро­вую иллю­зию с окном, выхо­дя­щим в доли­ну. Нуж­но сде­лать все­го несколь­ко шагов, прой­ти пре­де­лы вынос­ли­во­сти, тер­пе­ния, ожи­да­ния, воз­мож­но­стей, меч­та­ний, отча­я­ния, боли и при­бли­зит­ся на рас­сто­я­ние, недо­ступ­ное для смерт­ных посе­ти­те­лей лув­ра – окайм­лён­ная непо­зо­ло­чен­ной рамой рас­пах­ну­то­го окна, при­зыв­но и без­за­бот­но пока­чи­вая нога­ми как на каче­лях, на неглу­бо­ком под­окон­ни­ке сиде­ла Лиза. Мы и рань­ше встре­ча­лись – при влё­те, со стра­ниц ярост­но пере­ли­сты­ва­е­мо­го реклам­но­го бук­ле­та она вни­ма­тель­но при­гля­ды­ва­ла за тем как у меня сту­чит в вис­ках и я судо­рож­но сгла­ты­ваю, что­бы не так силь­но закла­ды­ва­ло уши; несколь­ко раз её шёл­ко­вая накид­ка, стру­ясь вдоль про­хо­да меж­ду сто­ли­ка­ми опу­стев­ше­го зим­не­го кафе, задум­чи­во заде­ва­ла мой дро­жа­щий локоть руки, отча­ян­но пыта­ю­щей­ся удер­жать норо­вя­щий рас­плес­кать­ся в при­сту­пе тахи­кар­дии кофе; при­сталь­но смот­ре­ла мне пря­мо в гла­за, меняв­шие свой цвет с бес­по­кой­но­го на отча­ян­но зелё­ный в изо всех сил ста­рав­шем­ся казать­ся бес­при­страт­ном зер­ка­ле, но всё-таки рас­ка­лы­ва­ю­щем­ся и рас­па­да­ю­щем­ся в звон­кий голо­во­кру­жи­тель­ный калей­до­скоп не отра­же­ний, как поло­же­но все­ми зако­на­ми физи­ки, а вос­по­ми­на­ний то о янтар­ных фиш-н-чипс в при­бреж­ной забе­га­лов­ке, то о непро­шен­ной дыр­ке, про­жжён­ной лег­ко­мыс­лен­ной сига­ре­той во вче­ра куп­лен­ном пла­тье, то об арбуз­ном соке, лени­во сте­ка­ю­щем тяжё­лы­ми розо­вы­ми кап­ля­ми по под­бо­род­ку на узо­ры узбек­ско­го хала­ти­ка с поя­соч­ком и хля­сти­ком. И вот она здесь, бук­валь­но ecce homo, и, как заве­де­но, давит вис­ки пила­тов­ская миг­рень, мечут­ся спу­тан­ные обрыв­ки обра­зов и мыс­лей, и пере­сох­шие губы на горя­щем лице не в силах спра­вить­ся с эле­мен­тар­но веж­ли­вым «при­вет». Загу­де­ло в затыл­ке или это ворвал­ся в рас­кры­тое окно шум, гомон и гро­хот ули­цы? Неожи­дан­но вспы­хи­ва­ет, впи­тав послед­ние лучи солн­ца, потёр­тый пей­заж на зад­нем плане, сквозь кото­рый я лишь пол­ча­са тому назад как про­ехал, не гля­дя по сто­ро­нам и не ведя бро­вью; там, где я уже был один, с ней, с тобой, с дру­ги­ми, где изви­ли­стая доро­га или тро­пин­ка ведёт к мосту через водо­ём, а затем к гор­но­му ланд­шаф­ту, а вда­ле­ке нагро­мож­де­ны туман­ные фор­мы дере­вьев, скры­ва­ю­щих вер­ши­ны уста­лых хол­мов, на кото­рые мне, нам, нико­му ещё пред­сто­ит. Там зелё­ный, корич­не­вый, синий и зем­ля­ной – цве­та, тона, крас­ки, оттен­ки, моя и твой тени, шоро­хи ладо­ней и губ сме­ша­ны в тех­ни­ке сфу­ма­то, что­бы на этом меч­та­тель­ном и атмо­сфер­ном фоне она мог­ла вот так лег­ко, игра­ю­чи, как ни в чём не быва­ло, улы­ба­ясь, пома­нить меня паль­цем. Пока­чи­ва­ясь на вет­ру, как неза­грун­то­ван­ный холст, она скры­ва­ет от мое­го пыт­ли­во­го взгля­да реаль­ные эле­мен­ты изоб­ра­же­ния, остав­ляя толь­ко вооб­ра­жа­е­мые, да и то толь­ко те, что мож­но себе пред­ста­вить за её дву­смыс­лен­ной пуга­ю­ще-чару­ю­щей улыб­кой. Свет, кажет­ся, исхо­дит с левой сто­ро­ны, отбра­сы­вая тень на лицо и одеж­ду, я же осто­рож­но под­хо­жу спра­ва, ста­ра­ясь не поме­шать, не испор­тить ни гам­мы, ни ярко­сти, ни кон­траст­но­сти цве­тов, не спуг­нуть улыб­ку, и, набрав в лёг­кие поболь­ше без­вы­ход­но­го воз­ду­ха, тихо спра­ши­ваю: «Ты чья?»
– Я твоя голов­ная боль.
Окно со сту­ком хло­па­ет от поры­ва вет­ра, и на под­окон­ни­ке оста­ёт­ся поча­тая пач­ка анальгина.

В Бер­дян­ске, нет – в Бер­лине, но луч­ше (несколь­ко посо­лид­нее и пред­ста­ви­тель­нее) – в Бруклине жил некто Клим Брук, что, конеч­но же, не прав­да, но созвуч­ный ей вымы­сел, псев­до­ним. Насто­я­щее же фио куда как мрач­нее, но зато не в при­мер дра­ма­тич­нее: Ваал Симан-тов, а для род­ных и близ­ких Вален­тин Симо­нов. Вален­тайн – уко­риз­нен­но-подраз­ни­вая сле­та­ло с деви­чьих губ в те ред­кие мгно­ве­нья, когда им уда­ва­лось хит­рым манёв­ром увиль­нуть от смер­тель­но­го в сво­ей про­тя­жён­но­сти поце­луя, на кото­рые лите­ра­тур­ный герой Кли­ма был мастер. С чару­ю­щей регу­ляр­но­стью на стра­ни­цах суб­бот­не­го при­ло­же­ния Brookliner Zeitung появ­ля­лись пере­сы­пан­ные недо­молв­ка­ми и полу­на­мё­ка­ми пере­ска­зы запис­ных рома­нов Вален­ти­на, а посколь­ку прак­ти­че­ски вся пре­крас­ная поло­ви­на горо­да при­ни­ма­ла непо­сред­ствен­ное уча­стие в собы­ти­ях, послу­жив­ших про­об­ра­за­ми этих исто­рий, то газе­тён­ка шла нарас­хват. В доме не одно­го бла­го­род­но­го семей­ства дове­лось мне наткнуть­ся на сбро­шю­ро­ван­ные под­шив­ки «вален­ти­нок», сма­ку­ю­щие похож­де­ния авто­ра. Боль­шая их часть явля­ла собой образ­чик утон­чён­но­го гра­фо­ман­ства, в чьих брос­ких назва­ни­ях (допу­стим, «Пороч­ная связь») лег­ко про­смат­ри­ва­лись искрен­ние, хоть и ста­ра­тель­но пота­ён­ные, жела­ния и надеж­ды (сле­ду­ет читать «Проч­ная связь»). Ино­гда появ­ля­лись экзем­пля­ры и дру­го­го рода, как бы слу­чай­но, по недо­смот­ру про­пу­щен­ные неумо­ли­мым цен­зо­ром, без­жа­лост­но выма­ры­ва­ю­щим мало­ху­до­же­ствен­ное, сло­во­за­пу­тан­ное содер­жа­ние, лишён­ное интриг, измен, извра­ще­ний и измов. Вот один из примеров:

Доро­га не торо­пясь сте­ка­ла густым и вяз­ким пото­ком машин с при­гор­ка в низи­ну. При­мер­но на сере­дине спус­ка солн­це ушло из поля зре­ния. Рас­ста­ва­ние дава­лось тяже­ло обо­им (мне и солн­цу – спа­си­бо тебе, В.В!). Оно не выдер­жа­ло пер­вым: накло­ни­лось, пере­гнув­шись через обла­ко, при­бли­зи­ло ко мне све­тя­ще­е­ся полу­улыб­кой по-дет­ски при­пух­шее лицо и, теряя рав­но­ве­сие, не в силах боль­ше сдер­жи­вать­ся, рас­плес­ка­ло золо­ти­стые слё­зы по всей окру­ге: заез­жен­но­му асфаль­ту, изды­ха­ю­щим в пыли кипа­ри­сам, без­на­дёж­но про­вис­шим вдоль доро­ги про­во­дам. Брыз­ги ока­ти­ли мою маши­ну и я решил съе­хать на обо­чи­ну, что­бы пере­ждать опас­ное ослеп­ле­ние. Гла­за сле­зи­лись, пока я запи­сы­вал эти слова.

Вымыш­лен­ная судь­ба геро­и­ни (Лин Брук, прож. в одно­имён­ном насе­лён­ном пунк­те, урож­дён­ная Лия, а ино­гда Лена Брик, кита­ян­ка исклю­чи­тель­но по недо­ра­зу­ме­нию) настоль­ко плот­но и путан­но пере­се­ка­лась с быто­вой фабу­лой подру­ги Кли­ма, что он под­ча­стую не решал­ся звать её по име­ни, дабы слу­чай­но не сбить­ся и не пере­пу­тать, оби­дев нена­ро­ком. Отча­сти бла­го­да­ря это­му, Ким обре­тал доволь­но рас­плыв­ча­тые и на ред­кость мяг­кие очер­та­ния в её пред­став­ле­ни­ях, хотя боль­шую их часть зани­мал муж – ска­зоч­но рев­ни­вый и все­силь­ный. Тре­пет и смерт­ный страх перед бла­го­вер­ным, а так­же без­гра­нич­ное ува­же­ние к его (неко­то­рым) досто­ин­ствам и (неко­то­рой) твёр­до­сти убеж­де­ний тол­ка­ла Лин в объ­я­тия Кли­ма, в кото­рых она нахо­ди­ла непри­ят­ный (но зара­нее люби­мый) запах таба­ка и изряд­ную долю везе­ния, бес­стыд­но выда­ва­е­мую за мастер­ство. Одна­ко, «нена­дёж­ный рас­сказ­чик» увле­кал её всё мень­ше. И всё чаще и неот­ступ­нее нака­ты­ва­ло неодо­ли­мое, почти живот­ное жела­ние, пере­хо­дя­щее в при­глу­шён­ное рыча­ние, при­ду­мать свою исто­рию. Такую, что­бы разо­шлась бест­сел­ле­ром в глян­це­вой облож­ке, заля­пан­ной лип­ки­ми паль­чи­ка­ми жад­ных до тре­вол­не­ний читательниц:

В задум­чи­вом, тер­пе­ли­во пыта­ю­ще­му­ся под­стро­ить­ся под её (не жела­ю­щие засы­пать) жела­ния, сне, и не спе­ша­ще­му вер­нуть­ся домой, а нето­роп­ли­во пере­бра­сы­ва­ю­ще­му её туда-сюда из одной дре­мот­ной коман­ди­ров­ки в дру­гую и обрат­но, оче­ред­ная пере­сад­ка при­ве­ла (ну а как же ина­че!) в Цурюк-Бург. Отра­же­ние зака­та над непо­во­рот­ли­во воро­ча­ю­щи­ми­ся вол­на­ми, слов­но под ват­ным оде­я­лом, цюрих­ско­го озе­ра совсем не похо­ди­ло на тот пожар послед­не­го дня над цим­лян­ским вин­ным заво­дом, загнав­шим её вме­сте с оша­ле­лой тол­пой её рас­тре­во­жен­ных стра­хов в чах­лый под­вал, затх­лость кото­ро­го слов­но по вол­шеб­ству испа­ри­лась, сме­нив­шись на дерз­кий аро­мат игри­сто­го, как толь­ко она при­к­ло­ни­ла голо­ву на топ­чане в углу. Отту­да, под звон­кий пере­стук новень­ких ост­рых шпи­лек, сра­бо­тан­ны­ми друж­ной китай­ской арте­лью, она поспе­ши­ла по празд­нич­но убран­ной цен­траль­ной аве­ню горо­да име­ни её недо­ся­га­е­мо­го героя. Цин­цин­на­ти был пере­пол­нен близ­ко и не очень зна­ко­мы­ми шпи­кам, про­дол­жав­ши­ми идти по её сле­ду кто с пере­име­но­ван­но­го Цюру­пин­ска (как это теперь пишет­ся?), кто с не поза­бы­то­го Цхал­ту­бо, а кто и с само­го гор­до­го, гор­но­го и гроз­но­го Цфа­та. Каж­дый занял по отдель­ной лавоч­ке и вальяж­но рас­сев­шись, как по коман­де, раз­вер­ну­ли свои газе­ты: «Невоз­вра­ти­мость выбо­ра» пред­ре­кал цюру­пин­ский вест­ник от 27 декаб­ря 1938 года, «Несбы­точ­ность меч­ты» – под­хва­ты­ва­ла цхал­туб­ская афи­ша (5 июля 1951), «Неиз­беж­ность страш­но­го суда» – ста­ви­ла точ­ку цфат­ская уль­тра­ор­то­док­саль­ная (хоть и полу­под­поль­ная) искра от вто­ро­го Ада­ра 5765 года изда­ния. Тут бук­вы округ­ли­лись, набух­ли, отя­же­ле­ли и листы ско­ро­по­стиж­но намок­ли, пре­вра­тив­шись в про­мо­каш­ки с кляк­са­ми, ведь по силе и вне­зап­но­сти про­лив­ных дождей вре­мен­но при­ютив­ший бег­лян­ку город сопер­ни­ча­ет с тро­пи­ка­ми (но по часто­те – с Саха­рой). «Пере­спать бы» – зама­я­чи­ла нео­но­вая вывес­ка в бли­жай­шем пере­ул­ке, куда отку­да ни возь­мись нале­тев­ший ветер тороп­ли­во затол­кал её с очу­ме­ло закру­жив­шей­ся в вих­ре ура­га­на пло­ща­ди. Он выхва­тил из рук дорож­ную сум­ку, рез­ко, но услуж­ли­во рас­пах­нул дверь, швыр­нул по паре фран­ков пор­тье и швей­ца­ру, рас­по­ря­дил­ся о том, что­бы не бес­по­ко­и­ли и при­крыл её гла­за сво­ей тяжё­лой и мок­рой ладо­нью, пока они под­ни­ма­лись в немно­го нерв­ном лиф­те к номе­ру. От поро­га до поло­га про­шло ещё несколь­ко чело­ве­ко-лет, на про­тя­же­нии кото­рых Клим поче­му-то засу­е­тил­ся, вытря­хи­вая из кар­ма­нов мелочь, клю­чи, доку­мен­ты, испи­сан­ные клоч­ки бума­ги и пере­хо­дя на бла­гой мат: «Ну не могу! – не выхо­дит, не уда­ёт­ся мне твой образ!»

Ноч­ные заба­вы Кли­ма отли­ча­лись от днев­ных целе­устрем­лён­но­стью, вынос­ли­во­стью и шумом. Сосе­ди частень­ко и с сожа­ле­ни­ем поми­на­ли печаль­но извест­ную шот­ланд­скую деву, с горя бежав­шую на Бал­ка­ны и поко­рив­шую сво­ей кра­сой пол­ми­ра (свет­лой памя­ти Сашень­ку Мак­Дон­скую) и её рас­тер­зан­ный в пух и прах гар­ни­тур две­на­дца­ти сту­льев рабо­ты вен­ско­го масте­ра Габ­са. Уце­лев­шая мебель тер­пе­ли­во сно­си­ла захва­ты с брос­ком через пле­чо и ручьи про­ли­то­го вина из рас­топ­тан­ных одно­ра­зо­вых ста­кан­чи­ков. Ино­гда Кли­му чуди­лись то ли шорох и писк (любо­пыт­ству­ю­щей в углу мыши), то ли сто­ны (невоз­мож­но разо­брать, кого). Будучи абсо­лют­но уве­рен в отсут­ствии у себя белой горяч­ки, пол­но­стью спи­сать на заез­же­го гры­зу­на он тем не менее не решал­ся, а пото­му при каж­дом новом шоро­хе, вздо­хе или всхли­пе тор­же­ствен­но обе­щал себе впредь быть неж­нее и обхо­дить­ся береж­нее пусть даже и с пара­зит­ка­ми. Но сдер­жать свои клят­вы не пред­став­ля­лось ни малей­шей воз­мож­но­сти: каж­дая после­ду­ю­щая ста­дия сна порож­да­ла новых чудо­вищ (как это в жен­ском роде будет?), так что если бы даже про­изо­шло невоз­мож­ное, и проснув­шись, Ким обна­ру­жил рядом пре­крас­ную незна­ком­ку, то её взгля­ду пред­ста­ло бы вялое, рас­пух­шее от синя­ков и сса­дин тело в лип­кой испа­рине, тщет­но пыта­ю­ще­е­ся заку­тать­ся в рас­те­рян­ные и раз­бро­сан­ные под и над ним простыни.

Лен­ка (после похи­ще­ния страст­ным тро­ян­цем) ста­ра­тель­но про­дол­жа­ла сохра­нять види­мость знат­ной дамы, соблю­даю внешне раз­ме­рен­ный ритм тан­го, внут­рен­ний раз­мер кото­ро­го неиз­беж­но и все­гда некста­ти сби­вал­ся на иди­от­ские син­ко­пы: Ким мог неожи­дан­но при­влечь её к себе и начать тис­кать на гла­зах у бла­го­род­ных ахей­цев. Неот­вра­ти­мость вой­ны была прак­ти­че­ски неиз­беж­ной. Орто­док­саль­ная общи­на Брукли­на пона­ча­лу пори­ца­ла греш­ни­ков мол­ча, втайне гор­дясь суще­ство­ва­ни­ем неор­ди­нар­ной пары пря­ми­ком из древ­не­го пре­да­ния в сво­их рядах. Дело, одна­ко, при­ня­ло совер­шен­но дру­гой обо­рот, когда по лёг­ко­сти мыс­лей и по недо­смот­ру Кима, впро­чем, как и вслед­ствие любов­но­го уга­ра со сто­ро­ны потер­пев­шей, суб­бот­ние таб­ло­и­ды при­ня­лись пуб­ли­ко­вать фото­гра­фи­че­ские изоб­ра­же­ния геро­ев. Любов­ный угар сме­нил­ся запа­хом гари, запах­ло то ли палё­ным, то ли жаре­ным. Обще­из­вест­ный рецепт немуд­рён: дер­жать на мед­лен­ном огне, посто­ян­но поме­ши­вая, пока не выки­пит. Она доволь­но средне вла­де­ла искус­ством кули­нар­но­го мастер­ства, но это блю­до люби­ла боль­ше дру­гих, и налов­чи­лась так, что выхо­ди­ло на сла­ву (любо и недо­ро­го): Клим, на мед­лен­ном огне, поме­шан и пере­ме­шан со сво­и­ми моз­га­ми в соб­ствен­ном соку (с добав­кой капель сока настур­ций и раз­но­об­раз­ных пере­тру­ба­ций), буль­кая у точ­ки кипе­ния под изред­ка при­от­кры­ва­е­мой ради сня­тия наки­пи крыш­кой, при­об­рёл утон­чён­ный вкус чело­ве­ка без свойств. Пере­чи­тав его похож­де­ния ещё пару раз, Ким решил не вести даль­ше эти записи.

Но не тут то было: изоб­ре­те­ния Мор­зе, Мар­ко­ни, Эди­со­на и про­чих Цукер­бер­гов пре­сле­до­ва­ли Кли­ма по пятам. И назва­ние род­но­го горо­да он про­из­но­сил исклю­чи­тель­но на геста­пов­ский манер: Broke-Lin (а то и Brok-Elen), но где дефис ни поставь, всё одно недо­ра­зу­ме­ние выхо­дит. Сло­ман­ные, иско­рё­жен­ные вос­по­ми­на­ния пере­пле­та­ют­ся с под­со­зна­тель­но нена­вист­ным, но по всей види­мо­сти хоть отча­сти в чём-то вер­ным уче­ни­ем австрий­ско­го пси­хо­па­та. И тогда из этой кро­во­сме­си­тель­ной живот­ной стра­сти, заме­шан­ной на люб­ви к недо­ся­га­е­мо­му и насто­ян­ной на нена­ви­сти к невоз­врат­но­му, рож­да­лось нечто выхо­ло­щен­ное-абстракт­ное. Например:

Толь­ко в моём горо­де рас­пе­ва­ют самые дурац­кие пес­ни. В них обя­за­тель­ны три аккор­да и риф­мы вновь-любовь и ночь-прочь. Мож­но и не при­слу­ши­вать­ся – и музы­кан­там и слу­ша­те­лям всё извест­но зара­нее. Но не суть, пото­му что пожел­тев­ший клён всё рав­но рас­ка­чи­ва­ет­ся в такт, и, когда он хло­па­ет в ладо­ши сво­и­ми спа­да­ю­щи­ми листья­ми, то сле­тая, они начи­на­ют кру­жить­ся вокруг рыже­во­ло­сой девуш­ки. Флир­ту­ют так­же улич­ные фона­ри, ста­ра­тель­но под­ла­жи­вая свой свет под огнен­но-рыжий и звёзд­ный одно­вре­мен­но. А звёз­ды, раз­ве­шан­ные над моим горо­дом, обра­зу­ют свою соб­ствен­ную осо­бую галак­ти­ку, где в октяб­ре преду­га­ды­ва­ет­ся запах то ли покрас­нев­шей от моро­за ряби­ны, то ли охрип­ших от «вино­ва­та ли я» девок в вареж­ках. Но пока ещё рано – все­го лишь 10 вече­ра осе­нью. В это самое вре­мя, в совер­шен­но дру­гом горо­де, где-нибудь на засне­жен­ных про­сто­рах Коста-Рики или Кот-дю-Рон (а то и в Костро­ме), или в степ­ных про­сто­рах Питс­бур­га (как впро­чем и Петер­бур­га) этот рас­сказ пока­жет­ся лишён­ным вся­ко­го смыс­ла, и поде­лом ему, если будет выбро­шен в кор­зи­ну (накар­ка­ла воро­на кар-кар-кар-гар-gar-garbage bin ich bin).

Очень лег­ко и совсем неслож­но опи­сать то, что было. А пото­му бел­ле­три­сти­ка – заня­тие такое про­стое и при­ят­ное и для авто­ра и для чита­те­ля. В 19** году, в уезд­ном горо­де N… Оба зна­ют и хоро­шо пом­нят сюжет­ную линию, отчёт­ли­во про­ри­со­ван­ную уве­рен­ным росчер­ком авто­руч­ки вдоль дав­но пере­лист­ну­тых стра­ниц кален­да­ря. Видишь, вот тем зим­ним вече­ром мы встре­ти­лись у подъ­ез­да теат­ра; баг­ря­ные почти до чер­но­ты розы, дро­жа на холо­де, испу­ган­но пря­та­лись от мел­кой мете­ли, кута­ясь в глу­бине буке­та, ста­ра­тель­но мешав­ше­го нам обнять­ся. В силу это­го затруд­не­ния опе­ра по обо­юд­но­му согла­сию и к общей радо­сти ока­за­лась отло­же­на до луч­ших вре­мён, букет пере­ко­че­вал в склян­ку мут­но­го стек­ла из-под импорт­но­го пива заме­чен­ную на под­окон­ни­ке, лепест­ки рас­пра­ви­лись, пре­одо­ле­вая сму­ще­ние и, пере­став гла­зеть на нас, повер­ну­лись к тёп­лой бата­рее, рядом с кото­рой на пол упа­ли два баш­мач­ка. Раз­ме­тав­ши­е­ся воло­сы то и дело засло­ня­ли собой то въед­ли­вый свет фона­ря оди­но­ко сгор­бив­ше­го­ся на углу ули­цы близ апте­ки, то лом­кий луч оплы­ва­ю­щей в замед­лен­ной съём­ке све­чи на сто­ле. А пом­нишь ещё… Ну да, а потом… Итд, итп. В ред­ком слу­чае если сочи­ни­тель (а может и чита­тель) с доса­дой заме­тит оплош­ность, либо недо­ста­ток дета­лей повест­во­ва­ния, память ста­ра­тель­но под­бе­рёт самые точ­ные, искря­щи­е­ся боже­ствен­ны­ми алли­те­ра­ци­я­ми встав­ки, заме­нив ими потрес­кав­ши­е­ся со вре­ме­нем или вовсе раз­би­тые стек­лыш­ки люби­мо­го с дет­ства калей­до­ско­па. Это ж ниче­го, что может оно и не совсем так и не совсем поправ­даш­не­му – отныне поло­жим, что имен­но так оно и было, теперь это досто­вер­ные наши вос­по­ми­на­ния, заучен­ные нано­во и наизусть.
Гораз­до слож­нее же опи­сать то, что будет. Фан­та­сти­ка – удел немно­гих. Ты вер­нёшь­ся с рабо­ты, вой­дёшь в дом, пых­тя стас­ки­вая с себя тол­стый шарф и отбры­ки­ва­ясь от пары боти­нок, отя­же­лев­ших от хлю­па­нья по вез­де­су­щим лужам. Аро­мат курил­ки, пере­ме­шан­ный с запа­хом отслу­жив­шей свой день рубаш­ки, зай­мёт своё место перед теле­ви­зо­ром, смот­реть кото­рый поме­ша­ет надо­ед­ли­вая тол­стая све­ча, куп­лен­ная на рас­про­да­же в Икее. Тупая и тяжё­лая голов­ная боль потре­бу­ет сбе­гать в апте­ку на углу за опталь­ги­ном, все запа­сы кото­ро­го опять вышли. Чер­ты­ха­ясь, ты набро­сишь пер­вое под­вер­нув­ше­е­ся под руку, и я уви­жу в окно как твоя дро­жа­щая мел­ким цуци­ком фигу­ра выныр­нет из ржа­во­го све­та фона­ря и ско­ро вер­нёт­ся, рез­ко рас­пах­нув дверь. В руках – кулёк с таб­лет­ка­ми и съё­жив­ший­ся от холо­да цве­ток неуве­рен­но-жёл­то­го цве­та. Да, доволь­но неожи­дан­ный сюжет­ный пово­рот, но я не удив­люсь и не вздрог­ну ни от тво­е­го сры­ва­ю­ще­го­ся на хрип голо­са, ни от тво­их сты­лых рук с моро­за, ни от их при­выч­ных при­кос­но­ве­ний – вот уже мно­го лет, как это буду­щее мне очень хоро­шо зна­ко­мо, до мель­чай­ших подроб­но­стей и тон­чай­ших дета­лей, ведь я обо­жаю фан­та­сти­ку – там обмо­ро­жен­ная роза тихо спит на дне рако­ви­ны, дожи­да­ясь утра, когда ты, пожи­мая пле­ча­ми, поста­вишь её в хру­сталь­ную вазу на подоконнике.

Рас­плыв­ча­тое таб­ло в захлам­лён­ной элек­тро­то­ва­ра­ми вит­рине сон­но мор­га­ло, позё­вы­вая дву­мя мут­ны­ми точ­ка­ми, нехо­тя и ску­по отсчи­ты­вая ту пару минут, что оста­ва­лась до нача­ла суб­бо­ты. Во всём горо­де про­дол­жал тру­дить­ся толь­ко дежур­ный бан­ко­мат. Всё осталь­ное – мага­зи­ны, ларь­ки, кафе, апте­ки, киос­ки, забе­га­лов­ки, парик­ма­хер­ские и даже сапож­ная мастер­ская слу­жив­шая заод­но неиз­мен­ным местом встре­чи пен­си­о­не­ров, все­не­пре­мен­но обсуж­дав­ших сво­и­ми шам­ка­ю­щи­ми зуб­ны­ми про­те­за­ми то внут­рен­нюю, то внеш­нюю поли­ти­ку сво­ей далё­кой быв­шей, но всё такой же необъ­ят­ной роди­ны – всё было убра­но, выклю­че­но, скры­то за наглу­хо спу­щен­ны­ми желез­ны­ми жалю­зи с выпя­чен­ны­ми пуп­ка­ми амбар­ных зам­ков. Непо­да­лё­ку от той самой мастер­ской, в акку­рат напро­тив отде­ле­ния бан­ка в тени пыль­но­го пла­та­на сиде­ла и очень ров­но, не при­сло­ня­ясь к обе­ща­ю­щей про­хла­де стене, жен­щи­на неопре­де­лён­но­го воз­рас­та. Рядом с ней на лавоч­ке валя­лась опу­стев­шая пач­ка Marlboro и лишён­ный пра­ва голо­са, или же попро­сту не нахо­дя­щий под­хо­дя­щих слу­чаю слов, мобиль­ник. Вре­мя от вре­ме­ни на углу око­ло бан­ка при­тор­ма­жи­ва­ла какая-нибудь из про­ез­жав­ших мимо авто­ма­шин и води­те­ли, кто выбро­сив в окно недо­ку­рен­ный бычок, а кто ещё и смач­но сплю­нув, тороп­ли­во под­бе­га­ли к стен­ке с бан­ко­ма­том, на ходу роясь в кар­ма­нах тре­ни­ков, рас­стё­ги­вая застре­ва­ю­щие «мол­нии» джин­со­вок или тугие, непо­слуш­ные пуго­ви­цы пиджа­ков, то и дело обо­ра­чи­ва­ясь на ходу да погля­ды­вая на свою остав­лен­ную на углу с неза­глу­шен­ным дви­га­те­лем маши­ну. Задум­чи­вый взгляд жен­щи­ны тща­тель­но осмат­ри­вал каж­до­го из муж­чин, мыс­лен­но раз­гла­жи­вая склад­ки мятых брюк, при­гла­жи­вая излишне вих­ра­стых, вни­ма­тель­но сле­дил за мане­рой пере­счё­та полу­чен­ных из стен­ки и тороп­ли­во засу­ну­тых в потрё­пан­ный коше­лёк или кар­ман денег и взма­хом рес­ниц захло­пы­вал води­тель­скую двер­цу. Раз­но­об­ра­зие внёс мобиль­ник – money-money, money – по-сво­е­му озву­чив зна­ко­мую мело­дию.
– Сде­лай себе сэнд­вич. Да, яич­ни­ца. Нет, сыра нет. Нет. Ну сколь­ко раз повто­рять – не при­дёт сего­дня папа.

Наглу­хо закры­лись вит­ри­ны коло­ни­аль­ных лавок, отгро­хо­та­ли, захлоп­нув­шись, две­ри дешё­вых забе­га­ло­вок и неза­тей­ли­вых лаба­зов, обме­ле­ли нескон­ча­е­мые ули­цы со сво­и­ми откло­ня­ю­щи­ми­ся пере­ул­ка­ми и вне­зап­ны­ми под­во­рот­ня­ми, ускольз­ну­ли в свои уют­ные гара­жи измо­тан­ные в днев­ной пыли авто­мо­би­ли, и тени замеш­кав­шей­ся в недо­уме­нии у авто­бус­ной оста­нов­ки пароч­ки уже про­вор­но сли­за­ны пер­вой вол­ной услуж­ли­во под­ка­тив­ших суме­рек. Это то, что вид­но нево­ору­жён­ным гла­зом из поряд­ком уже немы­то­го окна офи­са. А в самом офи­се, на гла­мур­ном дис­плее лэп­то­па клип получ­ше чин­но сме­ня­ет­ся кли­пом поху­же или наобо­рот, пока вдруг не появ­ля­ет­ся в мед­лен­ном фоку­се совсем про­стец­кое изоб­ра­же­ние: в кад­ре девуш­ка с рука­ми, ста­ра­ю­щи­ми­ся удер­жать свой соб­ствен­ный звук, и очка­рик с акку­рат­ной шести­струн­кой на фоне све­же­вы­кра­шен­ной сте­ны с наспех пове­шен­ным объ­яв­ле­ни­ем о кон­цер­те. Текст напи­сан на понят­ном мне язы­ке, пес­ня тоже. Но ещё боль­ше слов на дру­гом — непро­из­но­си­мом, неска­зан­ном, неспе­том. В запя­тых, в пау­зах и син­ко­пах, отме­ря­е­мых взма­ха­ми рес­ниц, в рит­мах пере­но­са слов и их смыс­лов с одной стру­ны на дру­гую. Ну надо же как мне дико повез­ло, что я до сих пор тор­чал на рабо­те, что ещё рабо­тал ком­пью­тер, что мой взгляд упал на экран и что гром­кость не была вывер­ну­та в ноль — нако­нец и у меня есть люби­мая пес­ня. Про­стой поиск помог всё быст­ро про­яс­нить: луч­шая из услы­шан­но­го за всю жизнь пес­ня сочи­не­на шесть лет тому, хоть и дошла до меня толь­ко сего­дня. С тех пор мил­ле­ни­а­лы повзрос­ле­ли, изме­ни­лись, рас­па­лись, пере­ста­ли сочи­нять сти­хи-музы­ку-пес­ни, и поэто­му бес­по­лез­но искать в интер­не­те новень­ко­го. Она ско­рее все­го заму­жем, вполне веро­ят­но семе­ро по лав­кам, и в её город я нико­гда не поеду. Момент был/есть упу­щен. Солн­це, как бас­кет­боль­ный мяч, ста­ра­тель­но заиг­ры­ва­ю­щий со мной целый день, под­ка­ты­ва­ю­щий­ся то сле­ва, то спра­ва, поте­ря­ло вся­кую надеж­ду на вза­им­ность и уста­ло зака­ти­лось за даль­ний край поля, вслед за ним ушёл послед­ний день, тихо пере­би­рая неустой­чи­вый сеп­так­корд, лето кон­чи­лось, и оче­ред­ная годов­щи­на неле­пой гибе­ли прин­цес­сы толь­ко лиш­ний раз под­чёр­ки­ва­ет, что в кален­да­ре нет слу­чай­но­стей. А может быть этот миг пере­шёл к кому-то дру­го­му, вме­сте с ещё нена­сту­пив­шем вре­ме­нем в дру­гом часо­вом поя­се? И если побе­жать быст­ро-быст­ро в сто­ро­ну, про­ти­во­по­лож­ную вра­ще­нию зем­ли, туда, на усколь­за­ю­щий от пони­ма­ния запад, то мож­но догнать эту же секун­ду, пока она ещё не насту­пи­ла и нажать Replay?

Слу­чай­ные встре­чи, даты кото­рых не оста­ют­ся в памя­ти надол­го, игри­вые сви­да­ния, ска­зоч­но лёг­кие и настоль­ко же нере­аль­ные, до того, что запла­ни­ро­вать или даже толь­ко соот­не­сти их с одним из тех, что был ста­ра­тель­но при­пря­тан на потом, буден не пред­став­ля­ет­ся ника­кой воз­мож­но­сти, дни рож­де­ний, семейные/рабочие/общечеловеческие годов­щи­ны, юби­леи, круг­лые и не очень, дни свя­тых рав­но­ден­ствий и неуве­рен­ных солн­це­сто­я­ний, да впро­чем, абсо­лют­но все празд­ни­ки и даты, на кото­рые нико­гда не при­гла­сят, не позо­вут, не пома­нят ни слу­чай­но­го чело­ве­ка с ули­цы, ни, тем более, кого-либо из быв­ших, поне­мно­гу сле­та­ют, отше­лу­ши­ва­ют­ся, сду­ва­ют­ся с пере­ли­сты­ва­е­мых вет­ром стра­ниц кален­да­ря и откла­ды­ва­ют­ся пыль­ной стоп­кой небы­тия в тря­су­щей­ся в лихо­рад­ке стра­ха забве­ния памя­ти, где в скле­ро­ти­че­ском поряд­ке ста­ра­тель­но рас­пи­ха­ны по чужим местам: то вот ужин в рож­де­ствен­ской стране, то квар­ти­ра во вла­де­нии на час, то пап­ки с ч/б фото­гра­фи­я­ми в недо­ступ­ном для све­та месте, то несколь­ко вне­зап­ных запи­сок, одна открыт­ка и два тща­тель­но завёр­ну­тых в плот­ную непро­зрач­ную упа­ко­воч­ную бума­гу подар­ка. Очень хочет­ся по-насто­я­ще­му и от все­го сби­ва­ю­ще­го­ся с рит­ма тан­го серд­ца пора­до­вать­ся за дру­гих, за всех тех, у кого память по-дет­ски чиста, у кого всё это сей­час, при­чём наяву, а не толь­ко во сне/мечтах/алкогольном опья­не­нии. Но они все настыр­но тычат­ся и без­оста­но­воч­но прут, не соблю­дая ни оче­ре­ди, ни эле­мен­тар­ных при­ли­чий стар­шин­ства, со сво­и­ми поздрав­ле­ни­я­ми, подар­ка­ми, зво­ка­ми, сооб­ще­ни­я­ми, поже­ла­ни­я­ми и, про­сти гос­по­ди, напут­стви­я­ми – всем до тебя дело, всем нуж­на, каж­до­му необ­хо­ди­мо, что­бы ты имен­но его/её выслу­ша­ла, оце­ни­ла по досто­ин­ству искренность/неординарность/преданность/прямоту отно­ше­ния к тебе, и пре­не­пре­мен­но выпол­ни­ла 98.5% поже­ла­ний. Может ли индуль­ген­ция теле­фон­но­го звон­ка, что не в состо­я­нии заме­нить не толь­ко поце­луй, а даже про­стец­кий дру­же­ский хаг, иску­пить все нев­стре­чи за послед­ние n лет? Навряд ли. Осо­бен­но, с ростом n. Тем более, со стрем­ле­ни­ем его к бесконечности.

Мой зна­ко­мый – пти­це­лов. Поня­тия не имею, как он ухит­ря­ет­ся – целы­ми дня­ми в офи­се, где живая при­ро­да доступ­на исклю­чи­тель­но в виде скрин­сей­ве­ра во вре­мя пере­ры­ва на ланч. Но ино­гда, когда он воз­вра­ща­ет­ся отту­да, мой взгляд цеп­ля­ет­ся то за подра­ги­ва­ю­щее на ворот­ни­ке перыш­ко, то за кро­хот­ные клоч­ки пуха, при­лип­шие к рука­вам. «При­вет» с поро­га и пря­ми­ком в свой чулан, осто­рож­но, на вытя­ну­тых руках про­но­ся мимо мое­го в оче­ред­ной раз удив­лён­но­го лица раз­дув­ший­ся в неопре­де­лён­ную фор­му пла­сти­ко­вый пакет, в кото­ром ещё утром были завёр­ну­ты бутер­бро­ды. Мне за ним не то что­бы нель­зя, но луч­ше подо­ждать сна­ру­жи, и тогда зав­тра нас навер­ня­ка раз­бу­дит залих­ват­ская трель како­го-нибудь зяб­ли­ка, обжи­ва­ю­ще­го мою квартиру.

День про­шел совер­шен­но необыч­но. Хотя и рань­ше не было обыч­ных дней. Их вооб­ще не было, пото­му что рань­ше мог­ло бы быть толь­ко то, что было до того, как появи­лось вре­мя. То есть был один толь­ко тол­стый такой, как водит­ся зелё­ный, непро­гляд­ный и непро­ни­ца­е­мый кокон. Может, это и не я при­ду­мал, а наткнул­ся в какой-нибудь книж­ке, как часто быва­ет. Напри­мер, дав­ным-дав­но, где-то на краю дет­ства, проснув­шись, запи­сал в свой днев­ник (да-да, был у меня такой) при­снив­ше­е­ся сти­хо­тво­ре­ние, и было оно пре­крас­ным настоль­ко, что толь­ко на сле­ду­ю­щий день ото­ро­пе­ло осо­знал, что не я это сидел у окна в пере­пол­нен­ном зале, а Алек­сандр Блок. 

В тот час, когда малы­шей, поте­ряв­ших свои ведёр­ки, раз­во­ди­ли с дет­ской пло­щад­ки по домам, и их радост­ные виз­ги и неутеш­ный рёв усту­пи­ли место гомо­ну вечер­них птиц, про­во­жа­ю­щих уста­лое солн­це в его послед­ний путь, на бал­коне пока­зал­ся огром­ный, све­же­вы­бри­тый, поче­му-то с запа­хом сосед­ско­го дез­одо­ран­та, раз­дув­ший­ся от удо­воль­ствия и явно наве­се­ле ветер.

<2> рёбра тарелок за матовым стеклом буфета создавали видимость полусонной женской ласки. >4<
<1> Свет потягивался едва проснувшейся кошкой и, изгибаясь, пролезал в окно, медленно доползал до чайника, лениво ложился с ним рядом и настойчиво тёрся о его бедро, забираясь всё выше и выше. Туда, где >2<
<4> Бледные от вчерашней усталости чашки начинали подрумяниваться (в рыжем), смущённо переглядываясь: неужели из нас хлебали водку? и кто та, чьи губы оставили этот розовый след? Скорее смыть: утренний душ, зарядка, мойка посуды -- побежали…
<3> Настойчивее, площе, белее и … становились …, теряя свои тонкие продолговатые тени как и остатки вчерашнего макияжа, стекающего разноцветными струйками в безнадёжно серую раковину. Стол забрался под пятнистую скатерть >5<, боясь выглянуть из-под неё. Всем (обитателям настоящего времени) хотелось продлить, натянуть одеялом на голову очарование расплывчатой неги ушедшей (вместе со)/во вчерашней/юю темнотой/у ночи. Часы кокетливо цокали своими стрелками, не понимая, что чем настойчивее они это делают, тем дольше уходят от … (пока ещё живых/теплящихся/тлеющих воспоминаний вот только что, недавно пережитых моментов полносчастья (= полночь + счастье). Рёбра теней (подлокотников кресел, оконных решёток, длинноногих стульев) сходились к столу. Завтракать.
<5> , по которой удивлённо приподнимающий голову ветер >6< гонял фантики от вчерашних конфет и перелистывал страницы, твёрдо надеясь выполнить своё давешнее обещание дочитать до конца все рецепты приготовления крепов, один из которых вот-вот должен бы уже ожить, вылезти толстым мячиком упругого теста из холодильника … и на этикетке значилось «комбре».
<6> , прищурив один глаз и прижавшись раздутой щекой к дверной щели,

Я живу в пяти­де­ся­ти кило­мет­рах от моря. И когда-нибудь я туда обя­за­тель­но поеду. Фиг­ня вопрос, пол­ча­са ходу, если на машине. Надо толь­ко выбрать под­хо­дя­щий день. А может, луч­ше на поезде?

Ста­рый чер­кес со ста­ка­ном кофе появил­ся неожи­дан­но, в тот самый момент, когда моя тарел­ка без­на­дёж­но опу­сте­ла, и, поста­вив кофе на стол, выжи­да­тель­но уста­вил­ся на меня. Впро­чем, не такой уж и ста­рый, про­сто рано облы­сев­ший, как это доволь­но часто слу­ча­ет­ся у южан, и на самом деле види­мо, немно­гим меня стар­ше. Сколь­ко же ему дать на чай за рас­то­роп­ность, про­фес­си­о­на­лизм и преду­га­ды­ва­ние жела­ний? Как ни стран­но, он мед­лен­но опу­стил­ся на стул, сев точ­но напро­тив меня. Конеч­но, забе­га­лов­ка полу­пу­ста, и сто­ять часа­ми, при­ту­лив­шись к кося­ку кух­ни скуч­но, но всё же стран­но­ва­тое запа­ни­брат­ство для восточ­ных муж­чин. Навер­но, чае­вые при­дёт­ся удво­ить. Пере­став пялить­ся на меня, он пере­вёл взгляд на мой блокнот.

На сле­ду­ю­щий после мое­го рож­де­ния год, при­е­хал Карл Рих­тер, отыг­рал в боль­шом зале кон­сер­ва­то­рии и уехал. С тех пор я Высо­кую Мес­су не слы­шал и поэто­му не знал, что Бах – совер­шен­но мос­ков­ский сочи­ни­тель. Неиз­быв­ное в сво­ей чуть ли не пят­на­дца­ти­ми­нут­ной про­дол­жи­тель­но­сти «Поми­луй мя» выва­ли­лось из теле­ви­зо­ра и пово­лок­лось за мной тем же настой­чи­вым, выве­рен­ным шагом, той упря­мой ходь­бой по нечи­щен­но­му сне­гу, через кото­рый обя­за­тель­но надо впе­рёд и даль­ше. И холод – пере­ве­сти дыха­ние и вдох­нуть страш­но. Поэто­му у Баха целый хор – всю доро­гу на одном выдо­хе. Никто не гор­ла­нит, не орёт, всё очень про­сто – несмот­ря на сло­ва – ясно, что молить­ся неко­му. Ушла, вид­но толь­ко спи­ну, не обер­нёт­ся. И теперь толь­ко дер­жать­ся утоп­тан­ной сере­дин­ки, как сокро­вен­ной темы, нико­му боль­ше в этой тем­но­те не вид­ной да и не нуж­ной. Ноги тяже­ле­ют, запле­та­ют­ся, пута­ют­ся шест­на­дца­ты­ми. Ино­гда под­хо­дят близ­ко незна­ко­мые то аль­ты, то сопра­но и под­хва­ты­ва­ют ту самую мою мело­дию, о кото­рой никто не дол­жен был и дога­ды­вать­ся. Пош­лень­ко так насви­сты­ва­ют, пере­ина­чи­ва­ют мотив­чик. Как же полу­чи­лось, что то, что было толь­ко для неё, ста­ло извест­но всем? Сам про­го­во­рил­ся, или, может, неосмот­ри­тель­но цело­вал­ся на гла­зах у изум­лён­ной пуб­ли­ки? Клял­ся, обе­щал, про­слав­лял, твер­дил «верую»? Вооб­щем, теперь понят­но поче­му это послед­нее, что Бах напи­сал и поче­му при жиз­ни так и не услышал.

На Нев­ском всё было не так. Сна­ча­ла мы долж­ны были купить вод­ку. Мно­го, на все день­ги, собран­ные обща­гой. Пото­му что хоть и назы­ва­ет­ся вес­на, но в мар­те холод­но. Бегот­ня по мага­зи­нам и тол­ка­ние в пот­ных оче­ре­дях согре­ва­ли ров­но настоль­ко, что­бы топать даль­ше, к сле­ду­ю­ще­му. Вре­ме­ни нава­лом – до вече­ра нас, а точ­нее наше­го позвя­ки­ва­ю­ще­го гру­за в двух сум­ках никто не хва­тит­ся. Нев­ский ока­зал­ся неожи­дан­но корот­ким, при­ве­дя нас, как в тупик, на набе­реж­ную со львами.

- Что будем делать?
- У меня такое настро­е­ние, когда хочет­ся поху­ли­га­нить.
- Так? Спро­сил я, ото­рвав­шись от её губ, ско­рее для того, что­бы хоть что-то ска­зать.
- Мы ещё немнож­ко погу­ля­ем, а потом вер­нём­ся. Пока в обща­ге нико­го нет, у нас будет час или два. Потом у нас будет ещё два дня, а потом домой, в Моск­ву.
- И тогда…
- Во-пер­вых, у меня Саша. Он меня уже про­стил. Во-вто­рых, мой отчим армя­нин. Он тебе не разрешит.

Львам было пофигу.

Пом­нишь это ощу­ще­ние с остыв­шей круж­кой в руке у заско­руз­ло­го окна с пау­ти­ной за пыль­ной тяже­стью кулис крас­но­го бар­ха­та скри­пу­чей сце­ны опу­стев­ше­го зала веч­но­зе­лё­но­го цве­та на том эта­же, где кон­ча­ет­ся лест­ни­ца? Вечер­ние сумер­ки пере­те­ка­ют мед­лен­но рас­па­ля­ю­щи­ми­ся фона­ря­ми в пере­бои чув­ства, но кни­га так и недо­чи­та­на: она где-то дале­ко, недо­ступ­на для вос­по­ми­на­ния о том, куда ты её поло­жил, так же, как непо­ступ­ны семе­ня­щие вни­зу по ули­це про­хо­жие. А рядом чудом уце­лев­ший рояль поче­му-то без сту­ла и тебе негде при­сесть, что­бы не пере­пач­кать­ся. Твоё рабо­чее место сто­ро­жа (стол с лам­пой, над ним ящик с клю­ча­ми и топ­чан в раз­де­вал­ке) вни­зу, но спус­кать­ся неохо­та, да и неза­чем. Ты дела­ешь шаг от поблёс­ки­ва­ю­ще­го в тем­но­те роя­ля к себе, и меж­ду вами (то есть, меж­ду тобой и… как бы тоже тобой; пом­нишь, в дет­стве ты часто чув­ство­вал себя боль­шой и тяжё­лой кап­лей воды, пере­ка­ты­ва­ю­щей­ся в огром­ном и пустом кос­мо­се) пови­са­ет неук­лю­жее мол­ча­ние пер­вой бли­зо­сти. Сей­час ты уже совсем дру­гой. Но поче­му-то луч­ше ска­зать дру­гая. При­мер­но, вот так:

Солн­це уста­ло, рас­крас­не­лось от нату­ги, вда­ри­ло по пусты­рю, потом натуж­но вска­раб­ка­лось по стене высот­ки и обру­ши­лось где-то дале­ко за гру­да­сты­ми хол­ма­ми. В пять часов насту­пи­ла зима, а ведь ещё успеть в мага­зин, купить поми­до­ров и кар­тош­ки. И для это­го не надо в Аме­ри­ку на пмж, а в сосед­нюю лав­ку зай­ти. Вот толь­ко доро­ги упря­та­ны опав­ши­ми листья­ми, и, пыта­ясь выбрать из них самые кра­си­вые, сби­ва­ешь­ся с пути. Во дво­ре дают сюи­ту для кош­ки, мла­ден­ца и любов­ни­ков. Чудом вер­нув­шись домой с покуп­ка­ми, узна­ёшь из интер­не­та, что поко­ле­ние роди­те­лей ухо­дит так­же тихо, как пожух­лые листья. Вспо­ми­на­ешь, что зав­тра день рож­де­нья мамы.

Сего­дняш­ний день, в кото­ром ты еле успел выкрик­нуть «доб­рое утро», прон­зи­тель­ней и коро­че, чем вче­раш­ний. А вче­ра ведь успел раз­гля­деть и понра­ви­лась каж­дая про­хо­дя­щая мимо, а сей­час толь­ко вытя­ну­тые губы валя­ю­щей­ся рядом пустой бутыл­ки вызы­ва­ют фото­гра­фи­че­ские поту­ги и уже скры­ва­ют­ся в тем­но­те так­же быст­ро, как завет­ные про­хо­жие из поля зре­ния. Обрыв­ки язы­ка, на кото­ром они бол­та­ли не годит­ся для того, что­бы рас­ска­зать о выхо­де деви­чьих глаз в транс­цен­ден­тый ноль; но они ушли имен­но туда, и поэто­му оста­ёт­ся толь­ко под­карм­ли­вать насто­ро­жен­но под­кра­ды­ва­ю­щих­ся с тыла котов, доста­вая из кар­ма­нов и раз­бра­сы­вая вокруг в худо­же­ствен­ном бес­по­ряд­ке зара­нее при­па­сён­ные для неё оре­хи, кон­фе­ты и сига­ре­ты, что так и не осме­лил­ся пред­ло­жить. От её ухо­да оста­ют­ся лишь натюр­мор­ты, где фонар­ный свет успеш­но мимик­ри­ру­ет под лун­ный, раз­ве­ши­вая сыр­ные голов­ки на стол­бах, по доро­ге к кафе, куда мож­но прид­ти, ска­зав: “дай­те мне из той бутыл­ки вина, кото­рое я пил пол­ча­са назад за сто­ли­ком у окна с шатен­кой. Она была в запят­нан­ном в горо­шек пла­тье. Как её зва­ли? Допу­стим, О. Раз­ве имя, или цвет глаз, или вес, или даже запах вам объ­яс­нят наше жела­ние, когда её паль­цы начи­на­ют со скри­пом сколь­зить вверх-вниз по нож­ке бока­ла, а моя ладонь лас­ка­ет глад­кое тель­це кофей­ной чашки?

Дома сде­лаю себе кофе по-мос­ков­ски без моло­ка и саха­ра. Мок­рая лож­ка с тихим хру­стом въеда­ет­ся в бан­ку с рас­тво­ри­мым кофе, и кипя­ток, напол­няя круж­ку до кра­ёв, остав­ля­ет при­лип­шие к стен­кам ком­ки чёр­ной горечи.

Он объ­яс­нял­ся в люб­ви в сем­на­дцать лет, в два­дцать два года, в трид­цать пять и ещё пару раз по пья­ни, но, толь­ко уми­рая, понял, что сам не зна­ет то, что хотел объяснить 🙂

“Я часто думаю, что дол­жен суще­ство­вать спе­ци­аль­ный типо­граф­ский знак, обо­зна­ча­ю­щий улыб­ку, — нечто вро­де выгну­той линии, лежа­щей навз­ничь скоб­ки; имен­но этот зна­чок я поста­вил бы вме­сто отве­та на ваш вопрос.”

Вла­ди­мир Набо­ков (из интер­вью жур­на­лу New York Times, 1969).

Бель­гий­ский вари­ант фран­цуз­ско­го за зеле­не­ю­щей бутыл­кой “стел­лы” сле­ва, украд­кие взгля­ды из-под дыма тре­тьей сига­ре­ты, на вто­рой пере­сев­шей на сосед­ний сто­лик спра­ва, ашке­назкая наг­лость пух­ло­кры­лых воро­бьев, клю­ю­щих мой бутер­брод, в момен­ты увле­че­ния новень­ким Бек­ке­том, кото­ро­му не меша­ют улич­ные гуд­ки, радио вот уже шесть­де­сят лет неза­ви­си­мо­го госу­дар­ства и мое жела­ние успеть про­честь кни­гу за час, до того, как стем­не­ет и надо будет пой­ти в пункт А и ска­зать те сло­ва, кото­рых они все ждут, потом вер­нуть­ся в без­воз­рат­но-уда­лив­ший­ся пункт Б, оста­ва­ясь в недо­уме­нии по пово­ду пунк­та В – того само­го настоль­ко зага­доч­но-эль­до­рад­но­го, что в зада­че начи­сто отсут­ству­ет. Надо ли искать то, чего не про­сят? Все, что я дол­жен этой вес­ной, это сколь­ко-то сиклей сереб­ра офи­ци­ан­ту в горо­де, настоль­ко мило при­ки­ды­ва­ю­щим­ся местом мое­го рож­де­ния, что толь­ко отсут­ствие под­сол­неч­но­го мас­ла на трам­вай­ных путях (тео­ре­ти­че­ски, мог­ли бы здесь про­хо­дить) вдоль пру­да (роль кото­ро­го вынуж­де­но испол­нять пря­ное море) наме­ка­ет на пош­лое вра­нье в дока­за­тель­стве суще­ство­ва­ния бога. Осталь­ное в при­ят­ном избыт­ке: неиз­беж­ная грудь под пере­ли­ва­ю­щи­ми­ся локо­на­ми блон­дин­ки, ока­зав­шей­ся не толь­ко пода­ю­щей раз­ные надеж­ды худож­ни­цей, но и доч­кой мини­стра, сам министр, ста­ра­тель­но обхо­дя­щий рыжую пси­ну рыга­ю­ще­го от свет­ло­го пива тем­но­го дру­га доче­ри, лыси­на заи­ка­ю­ще­го­ся репор­те­ра в блю­тус­ной сбруе, ста­ра­тель­но дик­ту­ю­ще­го точ­ки и запя­тые в зав­траш­ний номер сво­ей газе­тен­ки и непой­ми поче­му при­се­да­ю­щие в наив­ном реве­ран­се совершенно(молодо)летние осо­бы посре­ди тол­чеи выста­воч­но­го вхо­да. Насто­я­щесть ноч­ной доро­ги успеш­но опро­вер­га­ет­ся дву­мя бока­ла­ми конья­ка в четы­рех­мер­ном доме дру­га, по моло­до­сти пен­си­он­но­го воз­рас­та пло­хо пони­ма­ю­ще­го суть меня сего­дня, но пот­чу­ю­ще­го соб­ствен­но­го изго­тов­ле­ния буже­ни­ной и бай­ка­ми (и то и дру­гое пре­вос­ход­но). Дру­гой дом, где уже засну­ла запу­тав­шись и устав дви­гать взад и впе­ред стрел­ки часов сама ночь, без­раз­ли­чен к мое­му воз­вра­ще­нию. Устав­ший ком­пью­тер по ста­ру­ше­чьи ворч­ли­во шам­ка­ет вин­че­сте­ром, напо­ми­ная, что сле­ду­ю­щие в аджен­де меро­при­я­тия долж­ны про­изой­ти через три часа два­дцать минут. Толь­ко позд­но, зря, напрас­но – сего­дняш­ний день про­тя­нет­ся, оста­ва­ясь нико­гда неза­кон­чен­ным, непе­ре­жи­тым – невы­вет­ри­ва­ю­ща­я­ся из баш­ки смесь запа­хов кофе и неба.

Лето на секун­доч­ку заду­ма­лось: ухо­дить или задер­жать­ся ещё чуть-чуть? Всё ещё тёп­лый ветер пере­ме­щал про­хо­жих вдоль тро­туа­ра, застав­ляя их тороп­ли­во семе­нить нож­ка­ми и в спеш­ке насту­пать на соб­ствен­ные тени, мол­ча изви­ва­ю­щи­е­ся под уда­ра­ми каб­лу­ков и набо­ек. Впро­чем, поти­хонь­ку умол­кал и свет, небреж­но выри­со­вы­вая блон­ди­нок, шате­нок и брю­не­ток на слип­шем­ся фоне таю­щей асфаль­том доро­ги и румя­но­го неба, капа­ю­щем сла­до­стью кара­мель­но­го моро­же­но­го. Раз­ли­чия меж­ду муж­чи­на­ми и жен­щи­на­ми позо­ло­ти­лись, и в рас­топ­лен­ных крас­ках начи­нал­ся про­цесс хими­че­ской реак­ции бро­же­ния, насто­ян­ный на днев­ных исте­ри­ках, неж­но­сти, стра­хах и жела­ни­ях. Город крас­нел от пред­чув­ствия рас­пу­щен­ной ночи, преду­смот­ри­тель­но куту­ю­щей­ся в тем­но­ту. Хотя утром будет доволь­но про­хлад­но, так что никто не зарде­ет­ся, засти­лая кро­вать и при­во­дя себя в поря­док. Как раз туда без­звуч­но уез­жа­ло так­си. И, как сле­пая цве­точ­ни­ца у Чап­ли­на в “City Lights”, толь­ко по вооб­ра­жа­е­мо­му хлоп­ку закры­ва­ю­щей­ся две­ри, я понял, что и лето тоже ушло.

Вло­жить свои дре­без­жа­щие нер­вы, дро­жа­щие стру­ны и сби­тые паль­цы в чёт­кие и одно­знач­ные коды, рас­по­ло­жить их на стро­гих пяти лини­ях нот­но­го ста­на и отдать вот это­му выли­зан­но­му зуб­ри­ле, кото­ро­му не соста­вит тру­да про­честь с листа неза­мыс­ло­ва­тую по тех­ни­ке пар­ти­ту­ру и выда­вить сер­деч­ную недо­ста­точ­ность авто­ра из-под кла­виш под вос­пи­тан­ное вни­ма­ние слушателей. 

В без­уко­риз­нен­ном испол­не­нии поте­чёт, выплес­нет­ся на них без удер­жу, смы­вая после­ра­бо­чую уста­лость и остат­ки лета, рас­хлё­стан­ный дождь, сте­кая меж­ду рядов в оркест­ро­вую яму, что­бы стать боль­шой осен­ней лужей. Но там, где кон­ча­ет­ся сен­тябрь, кто-то уже был. Раз­ве­сил на мок­рых, рас­ко­ря­чен­ных вет­вях сего­дняш­нюю про­грамм­ку и встре­ча­ет меня с зара­нее куп­лен­ным биле­том в пар­тер. Нет, не пой­ду туда – дома ждут, когда я их обни­му, упру­гие тела пла­сти­ко­вых буты­лок, и мож­но дол­го слу­шать, как пере­те­ка­ет, пере­ли­ва­ет­ся вино из гор­лыш­ка в гор­ло, и при­ка­сать­ся к холод­но­му голо­су жен­щи­ны на ули­це за окном, и таять от джа­зо­вой импро­ви­за­ции зво­на раз­би­ва­е­мых сосед­ских чашек за сте­ной. А в спальне она попы­та­ет­ся раз­ве­се­лить меня, как без­утеш­ную Демет­ру, и спро­сит: Ты можешь под ямб? Этим тво­им дурац­ким фрик­ци­ям очень подой­дёт четы­рёх­стоп­ный ака­та­лек­ти­че­ский. Вот, попробуй:

עיר ערה בארומה של ערב ערום

И ока­жет­ся, что с тех пор, как я любил, про­шла неде­ля, пото­му что утром, когда ночь ещё не совсем ушла, но дей­стви­тель­ность уже белая, повест­во­ва­тель­ная, с кален­да­ря опа­да­ет ещё один пожел­тев­ший от осе­ни лист.

Когда на све­те не было ни меня, ни моей мамы, жила-была девоч­ка. Одна­жды, к ней подо­шёл чело­век и начал рас­ска­зы­вать исто­рию, при­клю­чив­шу­ю­ся с ним дав­ным-дав­но:
- В одной деревне был очень глу­бо­кий коло­дец. Такой глу­бо­кий, что никто не мог зачерп­нуть из него воды. А вода в нём была такая вкус­ная, такая слад­кая…
- А отку­да же люди зна­ли, что вода вкус­ная, если её никто достать не мог? – пере­би­ла его девочка.

Поте­ря­лась, поде­ва­лась куда-то. Про­па­ла, исчез­ла, укра­лась, не вер­ну­лась кни­га, кото­рую ты мне. По вече­рам, сидя так рядом и подо­гнув одну. Стре­ми­тель­но-ров­но-кра­си­вую под себя и шеле­стя. Рес­ни­ца­ми, губа­ми, стра­ни­ца­ми, слю­ня­вя шалов­ли­во-тон­кий. Один из деся­ти, дер­жав­ших. Мои озве­рев­шие восемь­де­сят кило­грам­мо­лет вни­зу. Под стро­гим оде­я­лом, погла­жи­ва­е­мым туда-сюда. Мяг­ко-пухо­вым взгля­дом в. Точ­ку экс­тре­му­ма, её же – опо­ры всех. Архи­медш-надежд, кари­а­тид-поли­арт­рит, уже устав­ших от и застыв­ших в. Бес­чув­ствен­ной вер­но­сти, ощу­ща­е­мой похру­сты­ва­ни­ем суста­вов. Когда веч­но, как на зло, спус­ка­ют­ся и при­хо­дить­ся посто­ян­но под­тя­ги­вать. Немыс­ли­мо рву­щи­е­ся, пот­но-плот­но-неудоб­ные, нико­гда-не-быва­ю­щие белы­ми. Нос­ки, куп­лен­ные по слу­чаю. Поис­ка день­рож­ден­но­го подар­ка дру­гу­дру­го­му в уни­вер­саль­ном. Мага­зине, кры­ши кото­ро­го пла­вят­ся от разо­шед­ше­го­ся, разо­гре­то­го, поте­ряв­ше­го вся­кое тер­пе­ние. Вече­ра, вче­ра стёк­ше­го брон­зо­вой лавой тебе пря­мо под ноги. Ходя­щие по про­спек­ту, обо­ра­чи­ва­ю­щие на себя взгля­ды. Чужие, но надо спе­шить, пото­му что. Ещё и ремень нужен, а то. Раз­бол­тав­ши­е­ся джин­сы так и норо­вят сполз­ти, защем­ляя. Неудоб­ную, тол­стую резин­ку тру­сов, кото­рую тут же уви­дят уста­вив­ши­е­ся вокруг. Пью­щие соки холод­ные – суки горя­чие. Хотя, луч­ше наобо­рот, как в жур­на­лах, где. В холод­ных, север­ных стра­нах тёп­лый пар­кет, на нём акку­рат­ная софа, на ней уют­ная жен­щи­на, на ней. Коф­та, кото­рая не жмёт, не бол­та­ет­ся, чита­ет. Кни­гу, кото­рую никак. Най­ти могу не.

Нако­нец-то донёс­ся дол­го­ждан­ный звон будиль­ни­ка. Как буд­то в обыч­ной утрен­ней спеш­ке, мож­но уже бежать в ван­ную, а там смыть с себя уста­лось, пот и непри­ка­ян­ность про­шед­шей ночи. Не так-то про­сто отмыть руки. На них все­гда оста­ёт­ся слой жира, когда обни­ма­ешь женщину. 

Немно­го скри­пит на зубах. Это кто-то про­тёр пыль с мое­го лица, чуть сдви­нул меня в сто­ро­ну и тихо вышел из ком­на­ты. Мне нель­зя поше­ве­лить­ся, пото­му что тогда все сра­зу пой­мут. А я стою в рамоч­ке на пол­ке и делаю вид. Но, кажет­ся, они, всё-таки, о чём-то догадываются. 

“Мож­но огонь­ку?” – дотя­ну­лась отку­да-то из тем­но­ты, и оди­но­кая сига­ре­та вопро­си­тель­но уста­ви­лась на него.
“На здо­ро­вье” – усмех­нул­ся он, чир­кая спич­кой. Фигу­ри­стое пла­мя испу­ган­но вздрог­ну­ло и мед­лен­но дви­ну­лось в направ­ле­нии беле­ю­ще­го луча сигареты.

Небо не выдер­жа­ло. А пона­ча­лу каза­лось таким надёж­ным, проч­ным и все­объ­ем­лю­щим, что он, не заду­мы­ва­ясь, при­сту­пил к осу­ществ­ле­нию сво­е­го пла­на. “Пустить­ся во все тяж­кие” – так, кажет­ся, это назы­ва­ет­ся теперь. Но тогда, лет десять тому назад, не хоте­лось искать сло­ва. Это каза­лось мелоч­ным, как под­би­рать кем-то обро­нен­ные копей­ки-медяш­ки с мосто­вой. Тогда надо было идти ва-банк, упи­ва­ясь соб­ствен­ным без­рас­суд­ством и сду­вая лёг­кие пре­пят­ствия тем вет­ром, что царил в голове.

Сло­ва бежа­ли за ней вдо­гон­ку, пыта­ясь заце­пить­ся за рукав, удер­жать, не дать уйти, задер­жать. Целая гурь­ба слов, малень­ких, тём­ных, при­ста­ву­чих, тяну­ли к ней руки, дёр­гая за паль­то. Толь­ко бы оста­но­вить её до того, как она свер­нёт за угол, где трам­вай сво­им шумом и гро­хо­том пере­едет малень­кие тель­ца этих при­вяз­чи­вых созда­ний, изо всех сил пыта­ю­щих­ся удер­жать её в сво­их цеп­ких руках. Удер­жать и вер­нуть назад, в то мгно­ве­ние, когда она поз­во­ля­ла им забав­лять­ся собою.

Она так спе­ши­ла на сви­да­ние, что почти не накра­си­лась. “Всё рав­но раз­ма­жет­ся, когда будем цело­вать­ся” – озор­ная мысль про­ско­чи­ла почти неза­ме­чен­ной. Курт­ка, лифт, ста­руш­ки на лавоч­ке, угол дома, и вот он, ждёт, нерв­но пере­сту­пая с ноги на ногу. “Кони сытые, бьют копы­та­ми” – пес­ня, что ли такая была, про­нес­лось в голо­ве; а ещё поче­му-то захо­те­лось подой­ти и спо­ш­лить, спро­сив, смот­ря дерз­ко и вызы­ва­ю­ще пря­мо в глаза:

“Ты кто?” и тут же самой отве­тить: “Милый, да ты же про­сто хуй в паль­то!”. Будет сто­ять, хло­пать гла­за­ми, роняя сне­жин­ки с рес­ниц. Рес­ни­цы у него, конеч­но, потря­са­ю­ще кра­си­вые – длин­ные, как у коро­вы. “Кста­ти, что это за новое паль­то? Слиш­ком яркое для муж­чи­ны” – с доса­дой отме­ти­ла она про себя. “И так через­чур выде­ля­ет­ся: ростом, пле­ча­ми, всё теми же рес­ни­ца­ми, а теперь ещё вот и паль­то. Гос­по­ди, а это что за блям­ба на паль­то?” Подой­дя побли­же, на рас­сто­я­ние поце­луя, о кото­ром она меч­та­ла пять минут назад, она реши­тель­но нару­ши­ла его наме­ре­ния, впе­рив свой взгляд в огром­ный ярко-крас­ный зна­чок, кра­со­вав­ший­ся у него на гру­ди, где боль­ши­ми бук­ва­ми было очень отчёт­ли­во, так, что мож­но было про­честь и с несколь­ких мет­ров, напи­са­но: “Я ЛЮБЛЮ МАШУ!”
- Сни­ми, пожа­луй­ста. Слы­шишь? Сей­час же сни­ми!
В ответ послы­шал­ся хло­пот рес­ниц и какое-то невнят­ное бор­мо­та­ние:
- Ну ты чего… Я думал тебе понравится…

***

Сле­ду­ю­щую встре­чу она назна­чи­ла летом. “Хотя бы не будет это­го дурац­ко­го паль­то” – так выра­зи­лось её под­от­чёт­ное жела­ние забыть про зна­чок. Попра­вив при­чёс­ку, стро­го-удо­вле­тво­рён­но огля­дев себя в зер­ка­ле, она вышла на ули­цу.
- При­вет!
И вдруг вся реши­мость отве­тить дерз­ко, звон­ко и достой­но про­па­ла. Маки­яж “поплыл”, и, роб­ко тере­бя его за рукав, она выда­ви­ла из себя сквозь слё­зы:
- В суб­бо­ту я выхо­жу замуж…

Пол­ча­са на авто­бу­се и час на мет­ро в один конец. Да ещё в суб­бо­ту и к пер­вой паре. Пона­ча­лу зна­ко­мые удив­ля­лись: “нуж­ны тебе эти копей­ки за семи­нар­ские заня­тия”, а потом сми­ри­лись и толь­ко изред­ка под­ка­лы­ва­ли: “ну, как там твой Ромео-пер­во­курс­ник?”. При­зы­вая на помощь все свои навы­ки пси­хо­ло­га, она ста­ра­тель­но отшу­чи­ва­лась, пыта­ясь не допу­стить вол­ны румян­ца на щеках. На самом деле, пер­во­на­чаль­но воз­ник­ший инте­рес был чисто про­фес­си­о­наль­ным. На его рисун­ки она обра­ти­ла вни­ма­ние сра­зу, как толь­ко они лег­ли на стол кафедры. 

Один зво­нок. Ста­ло быть, к сосед­ке. Но ни дети, ни вну­ки, ни поч­та­льон с пен­си­ей, ни пере­сы­пан­ные таль­ком товар­ки по бри­джу, как это­го мож­но было бы ожи­дать от визи­тё­ров ста­руш­ки, к ней не заха­жи­ва­ют. Опять новое лицо. На этот раз жен­ское, моло­дое. И опять гла­за спря­та­ны. Надо будет послу­шать ново­сти. Навер­ня­ка, кого-нибудь объ­явят в розыск, а мы боль­ше нико­гда не встре­тим в нашем кори­до­ре эту юную посе­ти­тель­ни­цу, испу­ган­но про­бе­га­ю­щую под наши­ми взглядами.

Два звон­ка. Пусть сама откры­ва­ет. Надо­е­ли. К мадам ходят тол­пы. Как пра­ви­ло, при­хо­дят или с зарё­ван­ны­ми щека­ми, или с фин­га­ла­ми. Ухо­дят же с бла­жен­ной улыб­кой и, как пра­ви­ло, в косо застёг­ну­той коф­точ­ке и тор­ча­щим из авось­ки лиф­чи­ком. А то и вооб­ще, с ото­рван­ны­ми пуго­ви­ца­ми рас­пах­ну­той ширин­ки. По утрам я, как бы невзна­чай, остав­ляю на кухон­ном сто­ле све­жую бул­ку для диа­бе­ти­ков, обез­жи­рен­ный тво­рог и чаш­ку ячмен­но­го кофе. Она мне ниче­го не гово­рит, но посу­ду за собой моет сама.

На звук трёх звон­ков выбе­га­ет, виляя хво­стом, бес­по­род­ная сво­лочь, зага­див­шая на про­шлой неде­ле всё парад­ное. Пры­гая, обли­зы­ва­ет обо­их при­шед­ших. Дверь Катю­ши­ной ком­на­ты рас­па­хи­ва­ет­ся, и отту­да рас­пол­за­ет­ся по все­му кори­до­ру вонь про­мас­лен­ной спе­цов­ки, дешё­во­го лака для ног­тей, сига­рет “при­ма” и заиг­ран­ное шипе­нье “уот кэн ай ду”. Её быв­ший вино­ва­то здо­ро­ва­ет­ся, осве­дом­ля­ясь, всё ли у нас в поряд­ке с сан­тех­ни­кой и элек­тро­про­вод­кой и какой при­шёл послед­ний счёт за воду, на ходу под­го­няя сво­е­го паца­на: “ну, чего ты сто­ишь – возь­ми Дже­ка и иди к маме”.

А четы­ре звон­ка это ко мне. Четы­ре – пото­му что ни у кого нет тер­пе­ния столь­ко раз выжать еле рабо­та­ю­щую кноп­ку. Всё рав­но никто не захо­дит. А я толь­ко раду­юсь – сижу себе спо­кой­нень­ко, кроп­лю над тет­ра­дью. Может, вый­дет забав­ная исто­рия про нашу квар­ти­ру. Взгляд мой наты­ка­ет­ся на четы­ре зум­ме­ра, вися­щих у меня над две­рью. Что же это полу­ча­ет­ся – они все ко мне, что ли?

По вос­кре­се­ньям она не люби­ла цело­вать­ся. А он при­шёл сего­дня, пото­му что хоте­лось потро­гать. Сча­стье было завер­ну­то в поло­тен­це, в одной руке рас­чёс­ка, в дру­гой нож­ни­цы.
Они под­хо­ди­ли друг к дру­гу всё бли­же (“какя под­хо­дя­щая пара” – уми­ля­лись ста­руш­ки, вне­зап­но напол­нив­шие ком­на­ту; “какое непод­хо­дя­щее вре­мя” – зло­рад­ство­вал проснув­ший­ся будиль­ник). Она дви­га­лась ему навстре­чу, как Еме­ля, лёжа на кро­ва­ти, а он спе­шил к ней, при­сло­нив­шись к кося­ку двери.

Тер­петь боль­ше невоз­мож­но. Стре­ми­тель­но рас­па­хи­вая всё, что на ней было, она, рас­те­ка­ясь крас­кой, предо­ста­ви­ла ему любо­вать­ся её дро­жа­щей от напря­же­ния фигу­рой, то тут, то там поблес­ки­ва­ю­щей вла­гой. “Солё­ная” – отме­тил он с пред­вку­ше­ни­ем, бро­сив её на рас­ка­лён­ное ложе. Она заело­зи­ла по нему, как по мас­лу. Мож­но про­сто сго­реть от это­го жара. Он хапал её сво­и­ми огром­ны­ми креп­ки­ми лопа­та­ми, кру­ча и пере­во­ра­чи­вая со сто­ро­ны в сто­ро­ну. Она потек­ла. Струй­ки зали­ва­лись повсю­ду, то сме­ши­ва­ясь с потом, то засты­вая в сму­щён­ной нере­ши­тель­но­сти. В дым­ном уга­ре, ста­ра­ясь не выдать жгу­чую боль, она то шипе­ла сквозь стис­ну­тые зубы, то ярост­но сли­зы­ва­ла брыз­ги слю­ны, выры­вав­ши­е­ся отку­да-то из кло­ко­чу­ще­го нут­ра. Креп­ко зажав со всех сто­рон, он вне­зап­но пере­бро­сил её с огня на холод­ный белый фар­фор. Упру­го под­пры­ги­вая, выги­ба­ясь и дро­жа сво­и­ми блед­ны­ми фор­ма­ми, под­став­ляя всю себя под его щупаль­ца, ста­ра­ясь впи­сать­ся и отпе­ча­тать­ся каж­дой сво­ей жил­кой в его фор­ме, она раз­дви­га­лась навстре­чу бле­стя­ще­му острию, уже окра­сив­ше­му­ся её сока­ми. Она изда­ла послед­ний вздох, он отло­жил вил­ку, вытер сал­фет­кой рот и оче­ред­ной раз удив­лён­но поду­мал: “Инте­рес­но, ну поче­му же я так люб­лю яичницу?”

Сна­ча­ла, она счи­та­ла, сколь­ко раз они пере­спа­ли. Он запо­ми­нал эти дни, ста­ра­ясь выве­сти зако­но­мер­ность, рас­кла­ды­вая даты по непри­во­ди­мым поли­но­мам в полях Галуа. Поз­же, они ста­ли под­счи­ты­вать “соот­но­ше­ние удо­вле­тво­ре­ния”, деля сум­му их оргаз­мов в день на чис­ло раз, когда они кон­чи­ли вме­сте. И пока не полу­ча­лось завет­ной еди­ни­цы, они не оста­нав­ли­ва­лись. Посте­пен­но, под­счё­ты услож­ня­лись: сколь­ко раз мож­но, про­сто думая друг о дру­ге. Он рвал подуш­ки во сне рез­ки­ми, судо­рож­ны­ми апер­ко­та­ми каж­дую оди­ни­кую ночь, она ело­зи­ла на сво­ём рабо­чем месте целы­ми дня­ми, ста­ра­ясь при­крыть небреж­но бро­шен­ной на ноги книж­кой про­сту­па­ю­щие сквозь брю­ки пят­на. Ине­гри­ро­ва­ние бра­лось по все­му кон­ту­ру: она поку­па­ла кило­грам­мы пон­чи­ков, и звер­ски-мето­дич­но заво­ра­чи­ва­ла их ему на дежур­ство, про­де­вая кон­чик каж­дой сал­фет­ки в дыр­ку. Он гото­вил её к экза­ме­нам, вдох­но­вен­но иллю­стри­руя гео­мет­ри­че­ские поня­тия все­ми её выпук­ло­стя­ми и вогну­то­стя­ми, хотя на нор­маль­ные объ­яс­не­ния меха­ни­ки отда­чи или зако­на сохра­не­ния импуль­са обыч­но уже не хва­та­ло дыха­ния. Потом под­счёт изме­нил­ся: с рабо­ты той его ско­ро погна­ли, экза­ме­ны она зава­ли­ла, а сего­дня уже два­дцать лет, как они не виде­лись. Из мате­ма­ти­ка, не знав­ше­го счёт сча­стью, полу­чил­ся худож­ник, не раз­ли­ча­ю­щий цве­та. Память пре­вра­ти­ла её в Снеж­ную Коро­ле­ву – рес­ни­цы, бро­ви и озор­ные вих­ры подёр­ну­лись ине­ем, мороз­ный румя­нец про­гля­ды­ва­ет из-под лом­кой короч­ки обле­де­не­лых щёк, мер­ца­ю­щие сне­жин­ки при­лип­ли к губам, застыв­шим в без­от­чёт­ном устрем­ле­нии к поце­лую. Нево­об­ра­зи­мые в мест­ном кли­ма­те цве­та зим­ней пати­ны пре­вра­ти­ли выцве­та­ю­щие от вре­ме­ни вос­по­ми­на­ния в пол­ную таин­ства полу­мо­но­хром­ную ико­ну. Кос­нуть­ся её губа­ми, при­ча­стить­ся, оста­вить на ней запо­тев­ший след сво­е­го дыха­ния, и со все­го раз­бе­га натал­ки­ва­ешь­ся – нет, не на тёп­лый и подат­ли­вый смех на скри­пя­щем сугро­бе – а на жёст­кую рам­ку кар­ти­ны, в кото­рую ста­ра­тель­ная память-бого­маз навсе­гда обра­ми­ла вкус шест­на­дца­ти­лет­не­го поцелуя.

Экс­кур­со­вод: “Обра­ти­те вни­ма­ние: обрат­ная пер­спек­ти­ва (уве­ли­че­ние пред­ме­тов при их уда­ле­нии), исполь­зо­вав­ша­я­ся в древ­ней ико­но­пи­си, слу­жит мощ­ным выра­зи­тель­ным сред­ством для пере­да­чи их бли­зо­сти друг с дру­гом и по сей день, когда 3000 кило­мет­ров попро­сту не под­чи­ня­ют­ся зако­нам пер­спек­ти­вы линейной”.

Забе­гал­ся, засу­е­тил­ся, замо­тал­ся так, что вспом­нил о нача­ле осе­ни, толь­ко посмот­рев на кален­дарь. Ниче­го уди­ви­тель­но­го – осе­ни в этих кра­ях почти что и не чув­ству­ет­ся. Зав­тра потеп­ле­ние и нет ника­ко­го шан­са услы­шать, как потя­нет сквоз­няк, и посе­рев­шее небо вывет­рит из смя­той посте­ли тёп­лый запах уста­ло­сти, сме­шан­ный с духа­ми. Веч­но­зе­лё­ные листья не вянут, ков­ри­ка­ми выса­жен­ная тра­ва не жух­нет, никто не уми­ра­ет у тебя на руках, не целу­ет тебя послед­ний раз за сего­дня, не исче­за­ет из поля зре­ния, несясь, сло­мя голо­ву, на послед­ний авто­бус. Страх рас­ста­ва­ния не пре­вра­тит­ся в силу сверх­б­лиз­ких ядер­ных вза­и­мо­дей­ствий, удер­жи­ва­ю­щую тебя в ней и обни­ма­е­мо­го ею тебя. Ско­ро всё будет сду­то, сбро­ше­но, боль­ше уже не мод­но в этом сезоне. Толь­ко осе­нью, не спе­ша сбра­сы­ва­ю­щей с себя поно­шен­ный защит­ный слой зелё­но­го гла­му­ра и натя­ги­ва­ю­щей на дро­жа­щее тело тон­кое деми­се­зон­ное паль­тиш­ко, мож­но уви­деть соб­ствен­ны­ми гла­за­ми, как нена­дёж­ны и хруп­ки руки и их объ­я­тия – их пере­пле­те­ни­ем уже пред­опре­де­лён раз­рыв. В этот момент пере­оде­ва­ния, доста­точ­но одной полу­у­вяд­шей при­став­ки, из тех, что рас­сы­па­ны по тро­туа­рам, что­бы пре­вра­тить при­кос­но­ве­ние (touch) в рас­ста­ва­ние (detouch). В это вре­мя года мож­но остать­ся дома, за окном, по кото­ро­му капа­ют осен­ние слё­зы, а мож­но вый­ти на ули­цу, и хлю­пать по лужам, вре­мя от вре­ме­ни раз­ма­зы­вая ладо­нью сте­ка­ю­щие по щекам кап­ли. Все дере­вья пой­мут тебя – их ого­лён­ные, мок­рые, чёр­но-бле­стя­щие в све­те фона­рей, руки уже рас­ста­лись друг с дру­гом. Теперь каж­дый сам по себе, Пуш­кин в помощь. Но пока ещё оста­лось пару часов, за кото­рые мож­но успеть: сидеть в опу­стев­шей ком­на­те, из кото­рой ушли и раз­бе­жа­лись все, даже пусто­звон­кое лето и при­то­ра­чи­вать друг к дру­гу сло­ва на стра­ни­це, не исправ­ляя мяг­кое мос­ков­ское напи­са­ние “дожь” на сло­вар­но-пра­виль­ное – он ведь уже сту­чит­ся, как бы не обидеть…